Черно-белая весна

В деревеньке небольшой
жил поэт с большой душой.
А еще, на всякий случай,
он имел талантов кучу
и, валяясь на траве,
часто думал о Москве.

А еще, конечно, он

был в жену свою влюблен.
И жена его любила,
покупала в лавке мыло
под названьем «Фрези Грант»
потому, что был он франт.

И катилась жизнь легко.

Под парное молоко
он работал, он старался,
но однажды догадался,
чтобы что-нибудь купить,
надо что-то заложить.

И задумался поэт:

баня есть, ломбарда нет.
У деревни профиль узкий.
И, накинув плащ французский,
почесав ногтем во лбу,
он отправился в Москву.

А в Москве — и стыд, и срам…

Но, жалея милых дам,
я рассказывать об этом
не советую поэтам.
Удержусь и сам, на час,
но продолжу свой рассказ.

Из деревни через год

заказным — пришел развод.
И поэт женился быстро
на племяннице министра
по делам литератур.
Ах, как много в мире дур.

Мне напомнят — не пошли…

Но дела его пошли.
Книга первая, вторая.
Критик, слезы утирая,
из платочка — два ведра
выжимает для пера.

Только прячется поэт

от журналов и газет.
Снова всхлипывает критик:
— У него, наверно, кризис.
А поэт с квитком в горсти
мчит к ломбарду на такси.

А в ломбарде говорят:

— Срок просрочен, ценник снят.
И суровым басом бога:
— На земле ломбардов много,
а душа всего одна,
Крой отсюда, старина…

И других не зная мест,

наш поэт пошел на… съезд.
Он светился, словно гелий.
Все кричали — гений, гений!
Воспарил поэт, воспрял,
прочно в гениях застрял.

Почему, не зная сам,

он писал, писал, писал.
Издавал за книгой книгу.
Ездил в Сочи, ездил в Ригу.
За границей побывал.
И писал, писал, писал.

На груди носил медаль.

Вот и все. «А где мораль? —
Спросят, — столько намарали?!»
Что поделать, нет морали.
Сказка есть. Морали нет.
…жил да был один поэт…

* * *

Зимою город меньше раза в два.
Похрустывают мерзлые слова.
В автобусах теснее, но теплее.
И так загримирована аллея
под чистое постельное белье

Дома вдоль улиц, выстроившись в ряд,

дверями, как зубами, тарахтят.
И прячут бледнолицые девицы
худые пальцы-спицы в рукавицы,
а солнце, охладевшее к земле,
болтается в серебряной золе.

И часа не пройдешь — замерзнет нос,

как старый перезрелый абрикос
наморщится, в платочек протекая.
И по привычке небо протыкая,
над крышами взвивающийся шпиль
орет, сдурев: «Я — вертел! Дайте гриль!»

Дикая любовь