Черно-белое кино

Агнесса, любовь моя!.. В семидесятом я пришел из армии злой как сволочь. Встретил Лялю, одноклассницу, позвала в гости – у мамы юбилей, сорок пять.

– Это Сережка Каледин, – представила меня Ляля. – Он солдат.

– Прощай оружие, солдат! К столу! – воскликнула именинница, картавая красавица в открытом оранжевом платье. – Я Агнесса.

Боги мои!.. Куда я попал!.. Только спустя годы в Израиле я видел такое скопище евреев на малом пятаке, а тогда и понятия не имел, что так бывает.

– Что пьем? – пробасил огромный седовласый дед Моня, мощной ручищей, как у Луспекаева в “Белом солнце пустыни”, наливая мне водку.

Стол галдел. В редкие паузы бесчисленные разнокалиберные дети в очках забирались на стулья и читали под аплодисменты стихи.

– Моня, поиграй! – попросила Агнесса.

– Вас просят, – сказал я деду Моне, мне показалось, он не услышал.

Но тапером оказался другой Моня, в мундире капитана первого ранга. Он смел с крышки пианино малолетних очкариков и начал играть, но не еврейское, а Шопена.

– Еська, ты что сидишь как сыч! – крикнула мужу Эра, сестра Агнессы. – Сказал бы что.

– Да не трожь ты его, – раздраженно махнула рукой Майя, вторая сестра Агнессы. – Опять какую-нибудь глупость ляпнет.

Агнесса неодобрительно посмотрела на Майю.

– Есик, поиграй с Монечкой. Изя, где его скрипка?

Изя, сын Еси, принес скрипку. Два нижних пальца у Еси были скрючены, он тронул нормальным указательным струны, крутанул колок, дунул на смычок, и они с Моней на пару ударили другую музыку, еврейскую, местечковую.

Ко мне подобралась напудренная бабка с настороженным лицом, пытливо уставилась.

– Евре-ей?

– Не совсем, – виновато пробормотал я.

– Ну, ладно. А кто родители?

– Роха! Не мучай мальчика! – крикнула Агнесса.

– Ну, ла-адно, пусть так. – Роха отодвинулась.

– Иуда! – вскричала Майя. – Ты где, Златоуст? Скажи про Агнеску. Только без мата, здесь дети. – И со значением кивнула на меня.

Иуда Осипович, белобрысый, похожий на русского деда, отстранился от носатого парубка, поднял рюмку.

– Иуда Осипович – профэ-эссор физики, – сказала Роха почтительно.

– Агнесса, дорогая, к сожалению, ничего не могу тебе пожелать. Ибо Он, – Иуда Осипович ткнул пальцем в потолок, – обеспечил тебя по полной программе при рождении. Всегда я завидовал Давиду…

– Агнесса – вдова, – пояснила Роха.

– …и поражался, как быстро он из донжуана превратился в однолюба…

Роха, поморщившись, громко проворчала:

– Ох! Вэ из мир! Нет еврея, чтоб не изменял жене. Только один прячет концы в воду, а другой не знает, куда его деть.

– … Завидую твоим кавалерам… А дефект у тебя все-таки есть: когда-нибудь ты умрешь. И это будет беда. Для всех. Но это будет нескоро. Лe хаим!

Я выбрался на балкон отдышаться, Ляля за мной.

– Перебор, – сказал я. – Откуда столько Монь, Ёсь, Изей? Плюс – Иуда.

Своего Гуревича я почему-то евреем тогда не считал.

Постепенно, с трудом я разобрался в этой мишпохе. Оказалось, что первый Моня – доктор биологии, культурист, легенда. Летел пассажиром на самолете, самолет потерял управление, упал, пробив лед, на дно. Моня чудом выбрался из самолета, выплыл и бежал десять километров до деревни по морозу. Второй Моня – моряк, плавает на Севере, у него есть наградной пистолет за храбрость. А дома живет полярная сова Сара с перебитым крылом, очень вздорная. Когда он задерживается, Сара всех кусает. Стеснительный Еся заведует лабораторией, рука у него перебита под Вязьмой. Иуда Осипович – член-корреспондент не по физике, а по кибернетике. Десять лет сидел. Из лагеря вернулся без ноги, на деревяшке, сейчас у него иностранный протез.

Я был ошеломлен сплоченностью своей будущей родни. Это был клан, род, племя. Здесь нельзя было пропасть: заболеть, обезденежить, оказаться безработным, не поступить в институт. Все они были братьями-сестрами, родными, двоюродными, троюродными; примыкающие к прямой родне мужья-жены автоматом включались в общую систему кровообращения единого могучего организма. Основной движущей силой клана была Агнесса. Она не выносила уныния. На улице переходила на солнечную сторону. К ней постоянно кадрились мужики, и она с радостью давала им телефон, меняя только одну цифру. Никогда не сплетничала и ругала меня за болтливость. А наручные часы заводила, только когда считала пульс. С высоты своей красивой, обеспеченной, обожаемой всеми жизни она не скользила взглядом поверх голов – нуждающийся всегда останавливал ее внимание. Влюбившись в Агнессу, я рикошетом полюбил и Лялю – мы поженились. Ляля была хорошая, слов нет, но… Яблонька от яблочка далеко растет – через пару лет развелись. Агнесса тогда взгрустнула, но отношения ко мне не изменила: сухое и мокрое у нее лежало в разных корзинах.

Она всю жизнь проработала в больнице старых большевиков терапевтом. Привычка с юности общаться с капризными, не всегда в разуме пенсионерами научила ее самособранности. Она умела так слушать, что любой балованный немтырь чувствовал себя Цицероном. Врачевала она не только пилюлями, но и голосом, плавными движениями спокойных рук и отвлекающим мягким разговором. Улетные безнадежные старики под ее лечебой возвращались с того света и надолго задерживались на этом. Она придумала лечить их ветхие сосуды по своей эксклюзивной методе – ударными дозами мочегонного. Освобождала больные сосуды от лишней нагрузки. По канону изобилие мочегонного вредно – с мочой выходит из организма и много полезного. Но ее больные безудержно мочились – и жили, забыв о смерти. А когда она начала внедрять свой метод, ее лишили диплома. Мочегонное тогда было на ртутной основе – стало быть, яд, а Агнесса – убийца в белом халате. Агнесса тогда опередила время: сейчас мочегонное входит в стандартную терапию гипертонии. Но она и тогда не очень испугалась, поступила на курсы водителей троллейбуса, чтоб ездить без проблем – по проводам. С курсов ее выгнали, но тут, слава богу, умер Сталин.