Черно-белое кино

Однажды я долго был в отлучке, а когда приехал, уткнулся в беду: мою сестру бросил муж. Никудышный, завалящий. Но сестра вместо радости лишилась сна, похудела на двадцать килограммов – кольца попадали с цыплячьих лапок, ходила с полотенцем от неукротимых слез и вся мелко тряслась. Я повел ее к психиатру. Он отвел меня в сторону: “Готовьтесь к худшему… к суициду. Срочно – мужика”.

Я к Люле. Она играла с Люлей: кидала ей желуди – кошка накрывала их лапкой на лету.

– Лев Яшин, – сказала Люля. – Но старая: хвост рыжеет, усы повисли. Скажи, Люля, зачем женщине усы?

Я пал на колени. Люля выпустила дым Люле в морду:

– Уйди, мешаешь… А Ленка твоя совсем овца малохоль-ная?

– Не совсем.

– Да-а… К ветеринару ее надо, не к психиатру… Где я тебе мужика возьму?.. Все козлы. – Люля смолкла, но я услышал, как, глядя в окно на шестиэтажный тополь, она уже “листает” записную книжку, которой у нее сроду не было.

Она свела Ленку с козырным, но залежавшимся в колоде бубновым валетом и накрыла парочку тазом. Тому браку уже двадцать лет.

Но более всего Люля любила благотворить людям ненужным ей – это была особенность ее благодеяний. Разгадать ее я не мог, злился и называл “монстрой”. То, что она нетиповая, я понял в четырнадцать лет. Она мне рассказала, как поднимала петли на чулках. Я заслушался, просил – еще. Она вспомнила, как стояла во дворе в Орликовом переулке за солеными огурцами: бабки в очереди писали номера на ладони чернильным карандашом, номера под дождем расплылись – бабки передрались… Как рисовала на ногах чулочный шов, чтобы казаться взрослой… Я все забывал, слушая ее байки, пропускал встречи с дворовыми хулиганами, портвейн и танцы в клубе “Красный Балтиец”.

Глеб с Люлей сомкнулись. Без секса.

– Кого ты больше любишь, меня или Глеба? – допытывался я, изображая ревность. – Ведь Глеб тебя не слышит. Я – единственный покупатель.

– Глеба, – не раздумывая, ответила Люля и пошевелила легкими прозрачными усиками, пробившимися сквозь толстый слой макияжа. – С тобой все ясно, а Глеб – загадка, нерешаемый кроссворд, отдельный человек.

– О чем вы с ним разговариваете?

– С кем, с Гле-ебом?.. – выпучилась Люля. – А зачем мне с ним разговаривать? Он и говорить-то толком не умеет. У него другие активы: он божий человек. И жизнью любуется, как художник: на розу и на жабу смотрит одинаково – с умилением.

А жизнь Глеба на Цветном была совсем не умилительна.

От отца ему досталась черная “Волга”. На нее положили глаз грузины с бульвара: продай. Глеб понял: машину заберут, денег не дадут. Но согласился. Приготовил даже закуску – обмыть сделку. И позвал Николая Степановича, школьного товарища. Пришли покупатели. Старшой достал для убедительности выпрыгивающий ножик, но, увидев хороший прием, подобрел. Глеб уселся на разложенный диван в не прибранную с утра постель. Нотариус разложил бумаги…

И тут из маминой из спальни выполз Николай Степанович, огромный, с челкой – ужасный Коля! С фотоаппаратом.

– Лежа-ать!..

Глеб с двух сторон от себя сдернул тряпье – с длинного винчестера, как у Зверобоя, и с короткоствольной пятизарядной мелкашки. И пальнул для начала пару раз из мелкой поверх голов.

А Коленька-дружок, страшная легенда Цветного, фотографировал покупателей вспышкой и рычал:

– Стряпчего живьем!.. Нос резать!..

Глеб еще пульнул, склоняя покупателей к полу.

– Ползком!.. – орал Коля. – Ра-аком, я велел!..

Нотариуса он приподнял и отоварил в лоб, тот сложился пополам и прилег.

Потом друзья пошли пить пиво. Коля от любви всегда звал Глеба только по имени-отчеству, Глеб Федорович, и очень не любил, когда тому дерзят. И тут, на беду, Глебу за пивом сказали негрубую резкость, но матом. Коля пивной кружкой, не раздумывая, проломил грубияну голову. Того увезли в Склиф, из которого он вышел дураком, а Колю привычно – вместо долгой тюрьмы – в родную Кащенко.

Легкие девушки с Цветного всегда обращались к Глебу за помощью. Глеб карал обидчиков. Как-то пришла к нему за помощью вся в синяках, заплаканная, совсем уже обтерханная его бывшая Ирочка. Ее накануне сняли пьяные, не заплатили, побили и отобрали деньги. Квартиру она запомнила. И тут Глеб впервые решительно сказал: нет. Убить могу, если хочешь, а драться больше не буду: не по возрасту.

Я любил отбирать у Глеба вещи. На лесоповальной шабашке он таскал бревна в чистокровных американских джинсах “Ли”. Я не мог смотреть на это святотатство без слез. Когда он загадил их смолой окончательно, я не выдержал: “Снимай!” Глеб занудил: “Пацаны корыстные, это ж спецодежда обычная… Что вы от ней с ума посходили… ” Но штаны снял. Я еле отстирал их в бензине. Потом изъял дореволюционный трехтомник Метерлинка. Опять Глеб заныл: “Какое кощу-унство… Оставь хоть где про пчелок… выдери страницы… ” Курочить книгу я не стал – отксерил Глебу “Жизнь пчел”. А немецкую старинную глиняную пивную кружку с оловянной крышкой он отдал мне сам. В этой кружке, стоявшей на пианино, он держал деньги после шабашек. Я негодовал, находя ее пустой: “Где деньги, Глеб?” – “Да взял ктой-то из ребят… Бери кружку, только не шуми”.