Черно-белое кино

Давным-давно, в прошлом веке, Глеб запил. Наркологи тогда на дому не обслуживали. Я поехал к Люле в музей Чехова, где она работала экскурсоводом и мыла полы. По дороге зашел в магазин “Кабул” рядом с планетарием, купил ей подарок – коричневый мешок под названием “чехол для люля”. Что такое “люль”, продавец объяснить не мог.

Люля заканчивала экскурсию.

– Слушай, чего я сегодня ляпнула: “Антон Павлович Чехов родился в своем родном городе Таганроге…” Совсем заработалась…

Потом я излагал ситуацию, она же сосредоточенно стригла ногти в ящик письменного стола. Кто-то заглянул в комнату.

– Уборная – следующая дверь, – не поднимая глаз от ногтей, привычно отреагировала Люля. Потом задвинула ящик. – Поехали. – Надела темные очки, через плечо – объемную сумку с косметикой.

Я потеребил Глеба: живой? Он открыл глаз, обнаружил молодую даму в сером пиджаке с желтыми квадратами.

– Ка-кая клет-чатая…

Люля завела реанимацию: чай, бульон, пилюли… Глеб начал оживать.

– Мне любой алкоголь нипочем, я его знаю в лицо, – заявила Люля. – Со мной Галя Фасонова в школе сидела. От нее утром всегда водкой пахло. Я ей говорю: нехорошо, Галя, водку пить перед уроками. Она обижалась: это не водка, – отвечает, – а календула, в аптеке продается без рецепта.

– Давай… вместе жить… временно… – пробормотал оживший Глеб.

Люля выпустила дым кольцами – меньшее через большее, стряхнула пепел, по-особому щелкнув ногтем по фильтру.

– Подумаю…

– Чертей видел, – сосредоточенно сообщил Глеб, – в том угле…

– Ну, это просто домашние животные, – по-матерински нежно промурлыкала Люля, разминая в стакане снотворное, – их белочка за ручку привела. Я вот вчера была в “Ромэне”, у них с цыганами совсем плохо, хоть сама на сцену выходи, – толстые, двигаются с трудом, петь совсем не могут.

Отец Люли и моя мать работали в издательстве “Художественная литература”. Отец, сын врага, сидел, воевал, хромал с палкой, острил заикаясь, был очень образован. Дамы от него таяли. Но жизни боялся. А вот жена его, русская красавица, не боялась ничего. Такая же получилась и Люля. Материнскую красоту ей Бог недодал, компенсировав фигурой, презрением к корысти, художественными талантами и феноменальной лживостью, которая была не столько враньем, сколько вдохновением. Если она приезжала на трамвае, уверяла, что на троллейбусе. “Зачем ты врешь всю дорогу?!” – бесновался я. Она лишь плечами пожимала: “Хочешь быть честным, ходи голым”. Могла спустя десять – пятнадцать лет продолжить прошлую версию с нужного места и никогда не сбивалась. Правдивых женщин презирала за неоригинальность, отказывая им в уме, ибо считала, что умных женщин не бывает: умная женщина – мужчина. Но из колоды ее подруг не вывалилась ни одна карта. За успешное окончание Литинститута премировала меня восточной красавицей с фиалковыми глазами, Зарой, похожей на персидскую миниатюру, – переводчицей с норвежского, с которой я по дури в скором времени поругался. Обезбабел и снова приполоз к Люле.

– Та-ак, понятно, – раздраженно сказала Люля, – шурик зачесался. Поехали.

На окраине Москвы нас уже ждали барышни. Одна тощая, будто изъеденная глистом, вторая – жирная, шершавая, Виолетта. Она сразу замкнула дверь на ключ и сунула его в карман. Обе-две положили на меня глаз и стали нагнетать алкоголь. Пошли танцы… Виолетта неуклонно влекла меня в другую комнату. Я намекнул, что пора бы домой, но по ее личику понял, что об этом не может быть и речи. Я глянул в окно: этаж второй, но высокий. Люля, угнездившись в кресле с ногами, с интересом наблюдала за происходящим. И тут заворочался ключ с той стороны. Пришел чей-то муж. Коротенький, тоже жирный, перехваченный офицерским ремнем, молдаван, с золотыми напыленными зубами, в крашеной кепке на глазах – Азазелло!

– Ро-омочка, – заверещала Виолетта, наливая супругу штрафную. – Это Сережа Каледин, Люлин товарищ, писатель…

Азазелло накатил стопарь с бугром.

– К Вилке, пидор, клеисся!.. Завалю!..

Экуменические боги!.. Царю небесный!.. Я еле выбрался. Из подъезда вслед за мной вышла довольная Люля.

– А теперь немедленно помирись с Зарой… Идиот.

В Бога и чудеса Люля не верила. Гадала на картах таро. Знала Москву лучше Гиляровского. По просьбе отца закончила областной пед, практически в него не заходя. Не прочла ни одной книжки, кроме моих по дружбе; может быть, еще – “Унесенные ветром”, потому что жила по Скарлетт: “Об этом я подумаю завтра”. По ее логике и образу мысли дважды два не всегда бывало четыре. Я никогда не видел ее настоящего лица – штукатурилась она даже на ночь. В детстве, помню, носила веснушки.

Ее мужей и кавалеров я не успевал отслеживать. Мужчины как класс ей нравились, но не очень: “Недоделанный все-таки субстрат. Всех гонор жрет. Чем больше денег – тем меньше чувство юмора”. Однако для каждого у нее находился индивидуальный подход. С сексом, правда, была напряженка: Люля эту утеху не жаловала. Но мужики от нее торчали. Разлюбив одного из них, самого-самого, она выбрала очень мудреный способ вернуть свои письма: долго навязывала ему ошибочный свой образ, пока тот не уверился, что Люля сволочь, и, стало быть, блистательные письма к нему писала не она, Люля, а другой человек.

Детей она любила теоретически, но когда подошел предел – подобрала кондиционного отца и родила дочку, красавицу в бабушку. С животом она не светилась. Ей не нравились беременные с эстетической стороны: “Ходят важные, раздутые, идейные – фу!” Опроставшись, достала из колоды “няню” – Митеньку. Митенька на два года поселился у нее в доме и поднял девочку. Нашей вольнице его присутствие не мешало. Иногда он, правда, возникал, строгий, на кухне: “Люля, твоя сраная собака вынимает у ребенка соску изо рта”. “Митенька, – вяло отмахивалась Люля, – оставь сраную собаку в покое. Или удави”.

Мы ели-пили, пели и плясали, шатались с гитарой по ночной Москве и Ленинграду. Я не вылезал от Люли, иногда мы спали на кухне валетом на раскладушке. В пять лет способностями дочка пошла в Люлю, научилась читать, стала наблюдательной: “Мама, а Сережа Каледин, пьяный, упал в уборной, как Мертвая Царевна, которая съела отравленное яблочко”. Родители Люлю обожали, выделяя ей значительный пансион, хотя отец и возмущался, что дочь беспардонно поит всю хиву.

Когда пришла пора ездить за рубеж, прямо из Шереметьева я мчался к Люле. Ночью из окна ее кухни на шестом этаже было видно сказочное пересечение Садового кольца с Бульварным – “Бульвар Капуцинов” Клода Моне, который я уже видел воочию. Я не слезал с подоконника. Кухня была намолена, сюда в былые времена к ее отцу прилетали заоблачные гости: Галич, Высоцкий, Ким. Сама же Люля напрямую дружила с уже пожилой, но еще красивой Ольгой Всеволодовной Ивинской – Ларой из “Доктора Живаго”.

На кухню бесшумно проникала грациозная серая кошечка, тоже Люля, гривуазно падала передо мной на спинку, раскидывая лапы попарно в разные стороны, как в лезгинке, и требовательно смотрела холодным взором: “Чего сидишь без толку? Почеши”.

Василий Козырев – товарищ по шабашкам.