Чернобыль: История ядерной катастрофы

Тем временем на командном посту всех занимала только одна задача – обеспечить охлаждение реактора четвертого энергоблока водой, а также ее откачку. Дятлов знал, что реактор взорвался, но промолчал. Парашин, инженер, делавший партийную карьеру, рассказывает: «В бункере находилось человек тридцать-сорок. Стоял шум и гам – каждый по своему телефону вел переговоры со своим цехом». Брюханов беспрестанно отвечал на звонки то из Москвы, то из Киева, поэтому Парашин взвалил на себя ответственность за наведение на станции хоть какого-то порядка. Он совещался с теми, кто приходил в бункер, думал, как не допустить наихудшего, советовал директору – тот, как правило, охотно соглашался.

Еще в третьем часу ночи, задолго до прихода Дятлова, Брюханов велел пойти на разведку Анатолию Ситникову, заместителю главного инженера, и Владимиру Чугунову, начальнику реакторного цеха первого энергоблока. Оба работали в свое время на четвертом, поэтому выбор пал на них. Парашин убеждал Брюханова: «Нужно их послать – никто лучше их не разберется, не поможет Дятлову». Директор не спорил. Кроме оценки размеров аварии, Ситникову и Чугунову следовало проверить работу системы аварийного охлаждения реактора и помочь в розыске пропавших. Инженеры осматривали полуразрушенное здание, понимая, что им грозит лучевая болезнь. Но уровень радиации оставался загадкой – дозиметры с максимальным показателем в 3,6 рентгена в час были бесполезны. Ситников видел раскаленные топливные стержни и обломки графита, разбросанные взрывом, но все равно решил выйти на крышу четвертого энергоблока. Это решение будет стоить ему жизни. Один из коллег так передает его слова: «Я заглянул сверху в реактор… По-моему, он разрушен… Гудит огнем… Не хочется в это верить… Но надо»[149].

В такой обстановке Ситников и Топтунов пытались выполнить приказ директора – бились над задвижками системы аварийного охлаждения. Хотя Ситников уже знал, что охлаждать больше нечего, он не решался полностью это признать. Но задвижки, закрытые слишком туго, оказались не по силам двум инженерам, которые из-за отравления радиацией едва стояли на ногах. Чугунов пошел за подмогой. Около семи утра он вернулся на энергоблок в компании троих коллег помоложе. Ситников сидел за столом, уронив голову на руки, – его сильно тошнило. Там же были Акимов и Топтунов (не послушав Дятлова, они дорабатывали смену до конца). Выглядели они жутко. Аркадий Усков, один из новичков, так описывает Топтунова: «растерян, подавлен, стоит молча». Усков с напарником сумели открыть одну задвижку и услышали, как по трубам устремилась вода. Акимов, Топтунов и еще один инженер должны были открывать другую. Дела у них шли неважно: задвижку открыли наполовину, Топтунова рвало, за ним и Акимова.

Чуть позже, когда начальник ночной смены и его подчиненный брели в зал управления, на них наткнулся Виктор Смагин, сменщик Акимова. Он вспоминает: «…отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили – испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины». Радиация сулила им гибель, но тревожило их в первую очередь другое. Акимов еле ворочал языком: «Ничего не пойму. Мы все делали правильно… Почему же?.. Ой, плохо, Витя. Мы доходим»[150].

Команда, ходившая открывать задвижки, вернулась к щиту управления около восьми утра. Акимов и Топтунов сразу побежали в туалет – их сильно рвало. Когда Топтунов вышел, Усков спросил его:

– Как чувствуешь?

– Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.

Одному из новоприбывших велели отвести обоих в медпункт.

Акимов нес в руках программу испытаний. Должно быть, боялся, что его сделают стрелочником. Начальник ночной смены попросил одного из близких друзей передать этот документ жене лично в руки и сказать, что всего лишь следовал инструкциям. Он, видимо, уже почти никому не доверял. Долгая смена наконец-то кончилась – скорая увезла двух инженеров в больницу. Александр Акимов умрет 11 мая, в один день с Владимиром Правиком. Леонид Топтунов переживет их на три дня[151].

Смагин, Усков и другие остались в здании энергоблока – закрытых задвижек еще было много. Вода поступала в активную зону, но никто не знал, куда именно. Набираясь радиации, она заливала подземные помещения – кабельные этажи. Выглянув в окно, работники дневной смены не поверили собственным глазам: реакторный зал четвертого энергоблока сильно разрушен, а среди щебня и булыжников на земле валяются квадратные обломки графита из ядра реактора. Усков признает: «Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух». Явился Михаил Лютов, заместитель главного инженера станции по науке. Когда подчиненные указали ему на графит, он отмахнулся. Лютов повторял одну и ту же фразу: «Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе… скажите – и я вам все объясню». Ему объясняли, что графит уже не внутри, а снаружи, – Лютов упорно не верил. Смагин вспоминает, как стал орать на начальника: «А что же это?!» Тому пришлось признать очевидное: перед ними графит[152].