Черное колесо. Часть 1. История двух семеек

Машеньке никто никогда не дарил цветов, да и никому из её знакомых девушек их никто никогда не дарил. Цветы были для Машеньки последней каплей, от которой любовь полилась через край души, такой же каплей, как для Гарри утром – ямочки на щеках.

Машенька сделала тот непроизвольный жест, который делают все женщины, даже те, которые привыкли получать цветы от любимых, – она погрузила лицо в эту нежную, чуть влажную массу, а когда подняла счастливые глаза, Гарри, всё так же улыбаясь, спросил: «Едем?»

– Едем, – прошептала Машенька и, прижав букет к груди, направилась к лодке.

Течение Иртыша даже на равнине, у Павлодара, достаточно быстрое, тем более по весне, поэтому лодка шла медленно, но молодых это не расстраивало. Зачем куда-то спешить, когда вся жизнь впереди. Они даже не разговаривали, просто смотрели друг на друга. Да и о чём говорить? И зачем говорить? Ещё спугнёшь каким-нибудь ненароком вырвавшимся словом очарование этого дня, радость этой первой поездки вдвоём.

Где-то впереди быстро мелькали вёсла на лодке, глубоко просевшей под тяжестью восьми или девяти пацанов. Она отошла метров на сорок от берега, двое пацанов, поднатужившись, выбросили за борт большой камень, используемый вместо якоря, и лодка остановилась, развернувшись кормой по течению. В лодке началась какая-то возня, пацаны, вскочив во весь рост, сгрудились посередине и явно с кем-то боролись, от чего лодка угрожающе раскачивалась, едва не зачерпывая воду бортами. Но вот борьба завершилась, взметнулись руки, и из кучи тел вылетело одно, щуплое, маленькое, в одних лишь длинных чёрных трусах. Мальчишка сделал несколько резких беспорядочных движений руками и ногами и смачно, с фонтаном брызг плюхнулся в воду. Полёт сопровождал резкий злобный крик, переходящий в визг, наверно, так кричали монголы, бросаясь приступом на русские города, но сразу после погружения мальчишки в воду наступила напряжённая тишина. Когда голова мальчишки появилась над поверхностью воды, раздался новый крик, не такой громкий, вероятно, потому, что в нём исчезли злобные визгливые ноты, и по мере того как мальчишка, борясь с течением, загребал сажёнками к лодке, крик становился всё более одобрительным, подбадривающим. Мальчишка, тяжело дыша, схватился за корму, и те же руки, которые несколько минут назад выбросили его из лодки, подхватили его с двух сторон за локти и рывком втащили в лодку. Кожа у него покраснела и стянулась в пупырышки, отчего мальчишка стал казаться ещё меньше, и пока он, дрожа всем телом и стуча зубами от холода и обиды, натягивал на себя одежду, все остальные приветливо посмеивались и похлопывали его по плечам.

Машенька, сидевшая на передней банке, спиной по ходу движения, обернулась на первый крик и теперь вместе с Гарри наблюдала всё действие.

– Холодненько для купания, – заметил Гарри.

– Это детдомовские – тут детдом у нас есть – новенького «крестят», – пояснила Машенька.

– А если он плавать не умеет? – удивился Гарри. – Так и утонуть недолго.

– Бывает, – с налётом фатализма протянула Машенька, – но обычно, когда крестничек уже пузыри пускает, эти же и вытаскивают.

– Деды детдомовские! – рассмеялся Гарри.

– Да, тут же многие, почитай, всю жизнь прожили, ещё с войны. Ужас местных огородов, всегда голодные.

Они проплывали уже мимо лодки с пацанами, и в этот момент тот щупленький, новоокрещённый, вдруг бросился всем тельцем вперёд и столкнул за борт верзилу на голову выше его. Это вызвало взрыв хохота, да и сам верзила вместо вполне понятного негодования выкрикивал из воды что-то весёлое и одобрительное, и этот смех ещё долго сопровождал Гарри с Машенькой. Какой удивительный день выдался у них! Он был весь пропитан смехом, радостным весёлым смехом, как предзнаменованием такой же радостной весёлой жизни. (Крики Магды Сойферт мы, конечно, не принимаем во внимание, она вообще любила покричать и кричала точно так же по гораздо меньшим поводам, чем гибель столь любовно пестуемых ею тюльпанов.)

– А у нас всё не так. Я же сам с Волги, – прорвало, наконец, Гарри.

За оставшиеся минуты пути он успел выложить Машеньке всю свою жизнь: с любовью сказал о матери – эх, слышала бы его Анна Ивановна! – помянул о судьбе отца, напряжённо вглядываясь в Машенькино лицо, и, уловив лишь скорбные ноты, успокоился ещё больше; рассказал о своих приключениях в лётном училище; раскрыл великую тайну Николая Григорьевича о Системе – надо же было объяснить своё неожиданное появление на реке Иртыш; и даже начал рассказывать о предсказании гадалки, к счастью, на самом интимном предсказании о большом потомстве, которое в данной ситуации смотрелось бы, в лучшем случае, преждевременным, лодка ткнулась носом в берег под бараком партии.