Черное море

Те, кто порицает Фойрштайна или меня за вмешательство в чужие дела и за то, что мы не можем спокойно предоставить мегрелам (и сванам) самим решать свою судьбу, очень кстати забывают о судьбе тех мегрелов, которые действительно осмеливаются поднять голову, чтобы инициировать дискуссию – [эти головы] метафорически (а в условиях, которые сложились в Мегрелии в настоящее время, возможно, и не только метафорически) отрывают… Разве не разумно со стороны заинтересованных и неравнодушных западных лингвистов напомнить коллегам… что в условиях, повсеместно сложившихся в конце XX века, неизучаемые, бесписьменные языки находятся под угрозой полного исчезновения, и попытаться призвать к спокойной, рациональной дискуссии о том, как можно наилучшим образом обеспечить их жизнеспособность?

Хьюитт знал последнего носителя убыхского языка:

Мне выпала огромная честь знать Тевфека Эсенча и работать с ним в 1974 году, и с тех самых пор меня не оставляло убеждение, что всем нам – тем, кто интересуется языками Кавказа, – надлежит делать все, что в наших силах, чтобы уберечь любой из сохранившихся языков от судьбы убыхского, будь то смерть языка от случайного или намеренного пренебрежения или угроза физического уничтожения.

Таков настоящий ответ на последнее обвинение, выдвинутое против Фойрштайна, что, поощряя лазов отстаивать свой язык и культуру, он фактически ограничивает их свободу. Как утверждают сторонники этой точки зрения, в настоящее время лазам доступна множественная идентичность: они полноправные члены более широкого турецкого общества, со всеми его возможностями, и в то же время могут поддерживать свое частное лазское существование дома. Но если лазский национализм разовьется, отвергая ассимиляцию, две эти идентичности сделаются несовместимыми, и лазы будут вынуждены между ними выбирать. На это Фойрштайн и его единомышленники возражают, что двойственная культура не может больше существовать. Без письменности лазский язык вымрет так же неотвратимо, как убыхский, и тогда сердце маленького, но уникального человеческого сообщества перестанет биться.

Своей деятельностью Фойрштайн стремится не сузить выбор, а расширить его. Для него, как и для Хьюитта, ученый не фотокамера, и долг ученого перед исчезающей культурой – не просто фиксировать ее, а предложить ей свои познания и сказать: “Конец не неизбежен. Есть способ выжить, и я могу указать его вам”.

Куда приведет это путешествие? Здравый смысл, заламывая руки, отчаянно вопиет, что одно не должно следовать из другого: решение написать школьный букварь на определенном языке не должно приводить к демонстрациям, проломленным головам, судебным процессам за антиправительственную агитацию, петициям в ООН, бомбам в кафе, урегулированию со стороны властей, похоронам мучеников, водружению флага. Сторонники лазского возрождения хотят всего лишь сохранить свои воспоминания, позаботиться о собственной культуре. В этом нет ни малейшей провокации. Логически здесь и должно окончиться это путешествие – короткое, мирное путешествие к более удобному положению в рамках турецкого государства.

Но чем ухабистее путь, тем дальше он заводит. В 1992 году алфавит Фойрштайна впервые появился на студенческих транспарантах во время демонстрации в Стамбуле. В начале 1994 года группа молодых лазов выпустила в Стамбуле журнал под названием Ogni на турецком и лазском языках. Редактор был арестован после первого же номера и обвинен в “сепаратизме”. Второй выпуск журнала появился несколько недель спустя. Он призывал, теперь уже более явно, к окончанию ассимиляции лазской культуры. Один из издателей сказал: “Наступила новая эра!”

Кадм, первый царь Фив, даровал Греции алфавит. Но кроме этого, он посеял зубы дракона, которые взошли порослью воинов.

Глава восьмая