Черное перо серой вороны

— Вы не подумайте, что я нечто подобное внушаю детям. Ни в коем случае! — воскликнул он. — Но у каждого из них рано или поздно наступает время задуматься, и я… то есть, простите, и весь коллектив нашей школы старается подготовить их к этому моменту истины, чтобы он не был для них неожиданным. Другими словами, мы готовим их к реальной жизни, но не пассивными наблюдателями, а активными борцами. Увы, не все оправдывают наши ожидания, столкнувшись с омерзительной действительностью, в которой нет места жалости к слабому. Да-да! Обыкновенной человеческой жалости к тем, кто этой жалости заслуживает. Вспомните Горького, знаменитые слова, принадлежащие Сатину, одному из героев пьесы «На дне». — И Филипп Афанасьевич продекламировал, соблюдая все знаки препинания: — «Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» — И далее без всякой паузы: — Да, в ту пору уважение к человеку поднимало его на борьбу! Это же факт исторический! — воскликнул он, пристально вглядываясь в своих слушателей, желая понять их отношение к сказанному. — А в результате мы потеряли, можно сказать, самое главное из человеческих качеств — жалость к ближнему. Жестокость, жестокость непонимания и отчаяния царит в нашем обществе, не зная ни границ, ни пределов. Животных жалеем, а человека третируем, унижаем. И это тоже есть попытки приспособления к новой действительности, о которых я уже упоминал. А всякое приспособленчество порождает ханжество, лицемерие и прочее. По телевизору показывают, как молодежь дубасит друг друга без всякой жалости, забивая иных до смерти. Банды футбольных болельщиков, банды бездельников, уголовников расплодились повсюду. И политики, психологи находят этому оправдание, потому что им это выгодно — направить энергию народа против него самого. Если и дальше пойдет так… — И тут же, как бы вернувшись к действительности, а может быть, заметив вежливую скуку в глазах слушателей, спросил: — Так вы считаете, что Сережу надо забрать в город? А зачем? Мне кажется, здесь ему будет значительно безопаснее. Я уверен, что люди Осевкина не решатся приехать сюда и устроить здесь самосуд. Или нечто подобное. Все-таки здесь есть и их дети. А? Как вы думаете, Артем Александрович? — обратился он к Сорокину.

Тот вздрогнул от неожиданности и виновато улыбнулся.

— Я? Я думаю, что… Дело в том, что мы с женой в отпуске, и они вряд ли решатся…

— Может быть, может быть, — пробормотал Филипп Афанасьевич. — Но если что, сразу же отсылайте его к нам… Впрочем, что значит, если что? Они не имеют права: он же еще ребенок!

И снова Сорокин не нашелся, что сказать на это. Он пожал плечами и все с той же виноватой улыбкой посмотрел на Улыбышева.

— Дело в том, Филипп Афанасьевич, — заговорил Улыбышев, — что Сергей сам решил уехать с родителями. Он смелый парень, может быть, несколько опрометчивый, но с возрастом это пройдет. Мне кажется, что если всякий раз препятствовать его решениям, парня можно сломать. Или вы считаете, что…

— Нет-нет! — выставил ладони Филипп Афанасьевич. — Ни в коем случае! Но вы так обрисовали положение, что я, право, даже не знаю, как будет лучше.

В кабинет постучали. Дверь приоткрылась, заглянула девочка лет двенадцати, спросила:

— Филипп Афанасьевич! А вы сегодня будете в нашем отряде? А то мы уже готовы.

— Ах, господи! Совсем заговорился! — воскликнул директор школы, вставая. И, обращаясь к своим гостям: — Вы уж простите меня, но мне надо идти. А что касается Сережи, то пусть будет так, как он решит сам. — И поспешно покинул кабинет.

— Ну что ж, Артем, пошли и мы. А то Нина Петровна небось нас заждалась, — произнес Улыбышев, отставляя в сторону пустую чашку.

Глава 45