Черное перо серой вороны

Они сидели и пили чай. Валера оглядывал комнату: все в ней блестело, все говорило о былом достатке. Аделаида рассказывала о себе:

— Родилась я в Оренбургской губернии. Станция Донгузская, поселок Первомайский… Может быть, слышали?

— Нет, не доводилось, — ответил Валера и осторожно потянул в себя горячий чай.

— Дыра. Мой будущий муж служил командиром взвода на военном полигоне. Потом армию стали сокращать, делать в нашей дыре нечего, и… привез он меня в этот Угорск. Тоже дыра, но чуть побольше. Работы нет, перебивались мелкой торговлишкой. Мой муженек стал попивать. Дальше — больше. Ну, скандалы. Хотела уехать на родину: хоть и дыра, а родная. А он возьми и по пьянке свались с крыши второго этажа. И прямо на железную оградку вокруг клумбы под окном. А оградка такая, знаете ли, с пиками. Ну и… до больницы не довезли. Так вот и стала я вдовой и хозяйкой этой вот двухкомнатной квартиры. Работаю на Фуке упаковщицей. Работа как работа. Другой не нашла. Да и образование у меня одиннадцать классов, — можно сказать, что никакого. — И, посмотрев на стенные часы, вздохнула: — Мне пора во вторую смену.

Она поднялась из-за стола, взяла с полочки черную сумочку, остановилась в нерешительности.

И Валера глянул на часы: они показывали половину шестого. Странно, но ему не хотелось никуда уходить от этой женщины с тоскующими глазами. И отпускать ее тоже не хотелось.

— И когда вас ждать? — спросил он, тоже вставая из-за стола.

— Около двенадцати. Возьмите ключ. Постель я вам постелила в большой комнате на диване. Будете уходить, просто захлопните дверь. Если захотите чаю…

— Спасибо. Чаю я точно захочу, но я вас подожду — вместе попьем, — произнес Валера с чувством и, взяв тонкую в запястье руку женщины, поднес ее к губам, не отрывая глаз от ее лица и видя, как в беспомощном ожидании невозможного опустилась ее нижняя губка, обнажив мелкие, но очень белые зубы.

Валера приблизился к Аделаиде почти вплотную, взял одной рукой за талию, но женщина, будто очнувшись, шагнула назад, высвободила руку, пробормотав извиняющимся тоном:

— Мне на работу, Егор. У нас на этот счет строго, так что вы уж…

— Я вас буду ждать! — повторил Валера с чувством.

Проводив Аделаиду до двери и еще раз поцеловав ее руку, он закрыл дверь и некоторое время стоял в раздумье, слыша, как цокают, затихая, каблуки по ступенькам лестничных маршей. Затем убрал со стола, помыл в раковине посуду холодной водой и, вернувшись к столу, стал записывать в большой блокнот все, что с ним приключилось, начиная с раннего утра, когда он сел в электричку.

Глава 27

Три дня, оговоренные Нескиным, миновали, и он отбыл из Угорска по своим делам. Перед отъездом долго обсуждал с Осевкиным положение на комбинате и возможные варианты его развития, а так же способы сокрытия доходов и увода денег за рубежи «любимой родины», упоминание о которой обрастало слышимыми и почти зримыми кавычками. Если экономические проблемы были решены довольно быстро и без излишних споров, то Нескину с большим трудом удалось уговорить Осевкина не принимать никаких мер и даже не искать никого, кто мог быть причастен к писанию провокационных лозунгов.

— Крайние меры лишь подольют масла в огонь и неизвестно, куда приведут, — говорил Нескин своим убедительным голосом, потирая то свой вечно шершавый подбородок, то дергая себя за угреватый нос. — А так, Сева, все заглохнет само собой, будто и не было. Поверь мне на слово. Особенно в том случае, если ты выдашь им зарплату. Пусть не всю сразу, а по частям. Заправилы, устроившие акцию, воспримут выдачу зарплаты как свою победу и на какое-то время будут поглощены тем, как эти деньги потратить. А те, кто попытается давить на хозяина и дирекцию ФУКа дальше, окажутся в изоляции и выдадут себя с головой. Но трогать их не стоит даже в этом случае. Надо проявить христианское терпение и снисхождение к заблудшим овцам, ибо худой мир лучше доброй ссоры, — закончил свое напутствие Нескин и даже соединил молитвенно пальцы рук, но тут же опомнился под неподвижным взглядом Осевкина и снова дернул себя за нос.

Осевкин слушал бывшего своего наставника и пытался понять, серьезно тот говорит все эти вроде бы правильные слова, похожие в то же время на те, которыми сыплют балаганные юмористы, или за этими словами стоит что-то еще, что он, Осевкин, не заметил или не понял в бесконечном потоке слов, извергаемых с экранов телевизоров политиками всех рангов и направлений. Дождавшись, когда Нескин иссяк, Осевкин вскинул голову и заговорил сам, тщательно подбирая слова:

— Может, ты и прав, Арончик, но, как нас с тобой учили на юрфаке, преступник должен сидеть в тюрьме. Так вот, мы с тобой когда-то сами были преступниками… во всяком случае с точки зрения той власти. Теперь мы — честные бизнесмены. Теперь преступники те, кто хочет подорвать основы существующего строя. Мне этот строй нравится. Пока. Роли поменялись, Арончик. Теперь эти должны сидеть в тюрьме. Или ты мыслишь иначе?

— Но ты согласен, что твои работники заработали деньги, которые ты им не платишь?

— Согласен, но лишь отчасти.