Черное перо серой вороны

— Вот и они правы со своей стороны тоже отчасти. Если же исходить из буквы закона, то их часть перевешивает твою. Заткни им глотку хотя бы частью зарплаты — и все успокоится.

— Черт с тобой, Арончик! — согласился Осевкин после долгой борьбы с самим собой. — Пусть будет по-твоему. А там поглядим.

Может быть, Осевкин и не внял бы этим наставлениям своего партнера, если бы о том же самом и почти теми же словами не говорил с ним накануне мэр Угорска Чебаков, глядя на возникшую проблему со своей колокольни:

— Это, Сеня, дело сугубо политическое, его к уголовщине не пришьешь, — вещал он, вышагивая по кабинету Осевкина вдоль стола, заложив руки за спину. — Я проконсультировался со знающими людьми, — произнес он, вознеся глаза к потолку. — Так вот, эти люди настоятельно посоветовали мне прикрыть это дело без шума. Я, разумеется, не сказал им, чем вызван конфликт, но они умные, сами догадались. Опять же — выборы на носу. Прошлые выборы прошли достаточно успешно, хотя оппозиция предъявляла нам притензии по части подтасовок. Но раз на раз не приходится, Сева. Могут прислать к нам европейских наблюдателей, с этими сладить будет труднее. Да и народ может не пойти, проигнорировать, так сказать, проголосовать ногами. Нам это надо? Делай выводы, Сеня. Делай выводы, — закончил Чебаков трагическим голосом.

И Осевкину пришлось выводы сделать. Да и собственный опыт, как и опыт других, и те знания, что он получил на юрфаке, говорили ему о том же: народ — это такая сволочь, что он спит-спит, терпит-терпит, а потом вдруг очнется и давай крушить все и всех подряд. Тюремный и лагерный опыт в этом смысле кое-чему Осевкина научил тоже. Однажды нечто подобное случилось на лесоповале, но он запомнил этот случай на всю жизнь.

А дело было вроде бы обычное, не сулящее никаких последствий: ворье, отказывающееся работать, с презрением относящееся к «мужикам», то есть к людям, далеким от преступного мира, их трудом, между тем, пользовалось и на зоне: оно командовало кухней, раздачей, и прежде всего кормило самое себя, а «мужикам» доставалось то, что останется. И это длилось не день и не два, а было «узаконено» ворьем и принималось остальными как должное. Но случилось так, что кто-то из этих «мужиков», из новеньких, «возник» против воровских порядков. Увы, его голос оказался «гласом вопиющего в пустыне»: никто его не поддержал из страха за свою шкуру. И результат не заставил себя ждать: утром безрассудного смельчака нашли разрезанным на части бензопилой «Дружба». Блатные ходили, задрав вверх носы, порции работягам были урезаны до крайних пределов. Тут-то все и началось. Началось стихийно, без всякой подготовки, но поднялась вся масса «мужичья», и даже те, кто не отличался ни храбростью, ни умением драться. В считанные минуты всем, что попадалось под руку, воровская элита была забита до смерти, от самосуда удалось сбежать немногим, да и те вряд ли уцелели: морозы стояли крепкие, а до ближайшего жилья десятки километров по засыпанной снегом тайге.

Осевкин тогда не принадлежал к воровской элите, хотя и «мужиком» не считался. Таких, начинающих, было немало, кое-кому из них тоже досталось, остальных предупредили: если вякните, то не поможет ни начальство, ни сам господь бог. Было следствие, однако зачинщиков не нашли, лагерь расформировали, зэков раскидали по другим лагерям. Слух же о расправе над блатными прокатился по всем зонам, и блатняки притихли. Да и охрана ужесточила режим из боязни, что подобное может повториться в любом месте, а за это спрашивают, и очень даже сурово.

Но то на зоне. Хотя и там проявился известный закон: чем больше имеешь, тем больше хочется, тем больше у тебя завистников и врагов, готовых воспользоваться твоими проблемами себе на пользу, тебе во вред, тем меньше шансов выжить в этой чертовой гонке в никуда. Все это так. Умом Осевкин понимал, что он теперь выступает совсем в другом качестве. В то же время в нем было что-то сильнее доводов разума: то ли старая бандитская закваска, не позволявшая проявлять снисхождения к тем, кто попался ему в руки, то ли жадность, невесть откуда взявшаяся у него, никогда до этого подобным пороком не страдавшего, и растущая в нем по мере роста его доходов. Но другие-то — другие то же самое: не платят. И не потому что нечем платить, а потому что деньги: их всегда не хватает то на одно, то на другое. А у тебя планы, ты хочешь сделать и то, и се, и пятое-десятое. А тут — плати. А они полгода живут без зарплаты — и ничего. И еще полгода проживут. Потому что у них огороды. И он их кормит — в долг. И успеет десять раз прокрутить эти деньги, получив с них прибыль. Потому что деньги любят движение. А без движения они — пустые бумажки.

После отъезда Нескина миновала четыре дня.