Черное Рождество

Во время этой фальшиво-страстной речи Колзаков продолжал стоять с бутылкой наготове, а Борис и Сильверсван ждали, что Стасский допьет вино и отдаст бокал, но тот и не думал этого делать. Он замолчал на минуту, на лице его появилось несвойственное ему растерянное выражение, он словно с удивлением прислушивался к самому себе, но затем стряхнул оцепенение и продолжил с прежним желчным возбуждением, расхаживая по комнате и размахивая рукой, в которой не было бокала:

— Жизнь вам, что ли, казалась пресной? Душно было, хотелось бури, грозы? Вот и накликали на свою голову революцию… Пиеску я одну смотрел в восемнадцатом году, не помню уже, кто автор. Очень там хорошо про господ либералов сказано: «Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы. Но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены».

Борис, да и остальные поняли, что Стасский нарочно занимает время разговорами и бесцельным хождением по комнате, чтобы их позлить, и что праздничного вечера не получится. Юлия Львовна пила вино маленькими глотками, глядя на Стасского, и на лице ее Борис не заметил даже привычного чуть брезгливого выражения, с которым она смотрела на бывшего гусара раньше. Она была спокойна, только в глазах горел смущавший Бориса темный недобрый огонь. Он пожирал владелицу глаз изнутри и не мог вырваться.

Стасский снова внезапно замолчал, прислушиваясь к себе. На лбу у него выступили мелкие бисеринки пота. Он чуть заметно скривился и продолжил:

— Впрочем, господа, это все так, лирика, житейские наблюдения и домашняя философия. Гораздо любопытнее, господа, то, что мы с вами сейчас сидим, разговариваем, пьем хорошее вино, а между тем один из нас…

Поручик не закончил своей фразы. Он резко побледнел, вскочил во весь рост, схватился рукой за горло, будто пытаясь распустить несуществующий туго завязанный галстук — и тут же, сдавленно захрипев, рухнул на пол.

Юлия Львовна ахнула. Все присутствующие повскакали со своих мест. Сильверсван в два огромных шага подошел к Стасскому, опустился на колено, прижал ухо к его груди. Все замерли, и в наступившей тишине стало слышно, как царапается в оконное стекло ветка старого ореха, словно вековое дерево просится в дом, в тепло.

Сильверсван поднял посеревшее лицо и громко сказал:

— Господа, кажется, он мертв!

Юлия Львовна поспешно приблизилась, присела по другую сторону от тела, взяла безвольно обвисшую руку, поискала пульс. Затем достала маленькое зеркальце и поднесла его к мертвенно-бледным губам Стасского. Зеркальце не замутилось.

— Да, господа, — подтвердила она, — поручик Стасский мертв.

— Вы уверены? — почему-то шепотом спросил Борис.

— Да, конечно. За последнее время я видела множество покойников, к тому же обладаю некоторыми медицинскими познаниями. Он умер, и, судя по внезапности наступления смерти и синим губам, это разрыв сердца.

— Не может быть! — растерянно вскрикнул Колзаков. — Он был таким здоровым человеком.

«Удивительно, — подумал Борис, — кажется всегда, кто бы ни умер, найдется человек, который скажет такую фразу».

Впрочем, он тут же устыдился этой мысли.

Глава третья

Борис долго не мог заснуть. Не то чтобы на него сильно повлияла смерть Стасского, нет, за последние годы он видел достаточно смертей, но все случилось так неожиданно…

В комнате было душно, к тому же Колзаков во сне всхрапывал через неравные промежутки времени, и Борис каждый раз вздрагивал. Он вспомнил, как странно Стасский заваливался на бок, перед тем как упасть, какими синими были его губы, и поежился. Отвратительная смерть! И отчего это у здорового молодого мужчины может быть разрыв сердца? С одной стороны, смерть Стасского была внезапна, а с другой — Борис сам не далее как сегодня днем подумал, что Стасский как будто специально нарывается на неприятности и что долго такое состояние продолжаться не может. Вот как все разрешилось… Борис готов был поклясться, что никто из присутствующих сегодня вечером при смерти Стасского не пожалел о нем нисколько. Неприятный был человек. Так что нечего о нем думать, надо спать.

Но сон не шел. Тогда Борис решил выйти прогуляться.

На дворе было тихо и свежо, так что Борис поеживался в незастегнутом френче. Он закурил папиросу и обошел дом, стремясь укрыться от ветра. Окно маленькой комнатки, где расположилась Юлия Львовна, было открыто. Борис видел в темноте только огонек папиросы и понял, что Юлия Львовна тоже не спит. Он остановился было в раздумье, но она уже услышала шаги и окликнула его:

— Не спится?

Голос ее в темноте звучал удивительно и таинственно. Он помедлил долю секунды и шагнул к смутно видимой фигуре в обрамлении оконной рамы, зная, что теперь уже от нее не уйдет.

— Как ни глупо это звучит, но мне захотелось посмотреть на звезды, — усмехнулась Юлия Львовна.

«На самом деле она ждала меня», — подумал Борис и удивился своему спокойствию.

Она как будто прочитала его мысли, потому что выбросила папиросу и сказала сердито:

— Вообще-то звезды здесь совершенно ни при чем!