Черное Рождество

— Двоюродным дядей, черт бы его побрал! — воскликнул капитан. — Не такое уж близкое родство… Просто уже давно наша ветвь пишется как Сильверсваны. А Стасский был тоже из Вильно, он, разумеется, всю историю знал. Так и ждал я, что он начнет взахлеб рассказывать, да еще при Юлии Львовне!

— И решили Стасского устранить? — невинно задал вопрос Горецкий.

— Ах, оставьте! — Капитан закричал, как кричал он, должно быть, в шторм на своей канонерке. — Я его терпеть не мог, это верно, но не боялся. Ну рассказал бы он, посмеялся бы надо мной еще раз, а что еще он мне сделать мог? Да стал бы я из-за такого мелкого мерзавца грех на душу брать! А что вам сразу не рассказал, то виноват, струсил. Думаю — аптекарь, яд — сразу меня и заподозрят.

— Ну что ж, Орест Николаевич, я все понял, спасибо вам за разъяснение, — вздохнул Горецкий, — вы свободны.

Похороны устроили под вечер. Два солдата вырыли могилу неподалеку от татарского кладбища, положили тело в самодельный дощатый гроб и забили крышку. Капитан Сильверсван прочел молитву и сказал несколько слов о том, что все мы смертны и что нельзя об этом забывать. Помолчали немного, всем было неловко.

— Давайте, ребятушки! — махнул Колзаков солдатам с лопатами.

Земля гулко стучала о крышку гроба. После солдаты поставили грубо сколоченный крест и ушли. Полковник Горецкий в похоронах участия не принимал, Саенко тоже куда-то запропастился. Юлия Львовна держалась в сторонке и старалась не встречаться с Борисом глазами.

Горецкий провел это время, сидя в полутемной комнате, куря и размышляя. Наконец он решился, собрал в стопочку листки с записями и вышел в большую комнату, как раз когда унылая компания вернулась с похорон.

— Господа! — обратился Аркадий Петрович к вошедшим. — Я знаю, что эта история вам порядком надоела. Мне тоже есть чем заняться. Но я прошу вас посвятить расследованию еще один вечер. Дело в том, что я нахожусь в тупике. Я долго беседовал со всеми вами, выслушал всех и пришел к выводу, что отравить Стасского в принципе мог каждый из вас. Мотив, во всяком случае, был у каждого, Стасский всем был неприятен. Теоретически у каждого была возможность всыпать яд в вино Стасскому, потому что он с бокалом в руке кружил по комнате, даже ставил его на стол и находился иногда вне поля зрения. Итак, я призываю вас мобилизоваться и помочь мне устроить следственный эксперимент.

— Что еще такое? — недовольно заговорил Ткачев.

— Мы воссоздадим обстановку вчерашнего ужина, каждый припомнит, где он находился, что делал и говорил. И возможно, тогда я смогу понять, кто же из вас говорит неправду, кто отравил Стасского… Вы согласны, господа? Обещаю, что, если эксперимент не удастся, я оставлю вас в покое.

— С трудом верится, — пробурчал Борис.

— Я согласна, — неожиданно произнесла Юлия Львовна, внимательно глядя на Горецкого.

Он поспешно отвернулся.

— Я тоже согласен, — поспешил Сильверсван.

— А я — как все, — улыбнулся Колзаков.

Остальные только кивнули. Горецкий подозвал невесть откуда появившегося Саенко и стал тихо с ним совещаться.

— Нет нигде… трудно искать… татар в деревню понаехало на похороны Мусы… всех не проверишь… — донеслось до Бориса бормотание Саенко.

Он отошел в сторону, потому что ему надоели интриги. Украдкой он поглядывал на Юлию Львовну и все думал: она или не она? И если не она, то кто же?

— Итак, — начал Горецкий, — первыми в комнату пришли покойный Стасский и лейтенант. Как я уже говорил, роль Стасского буду играть я. Господин лейтенант, где вы стояли? Примерно здесь? — Горецкий встал рядом с Ткачевым и окликнул Бориса: — Борис Андреич, когда вы вошли, что вы наблюдали?

Ордынцев вошел в комнату, окинул ее взглядом.

— Стасский стоял чуть левее… так, правильно. А господин лейтенант — вполоборота к нему. Когда я вошел, они разошлись. Да, примерно так.

Полковник и лейтенант изобразили мимическую сцену и остановились в разных концах горницы.

— Так, вы стояли там же, где сейчас? — уточнил Горецкий и сделал пометку на своем листе. — Теперь вошли Колзаков, Сильверсван и Юлия Львовна. Прошу, входите!

Все трое вошли друг за другом. На открытом лице Колзакова читалась неловкость от того, что он занят таким глупым, несерьезным делом.

Горецкий сверился со своими записями и громко сказал:

— Фатима-ханум, прошу!

Фатима, как обычно закутанная до глаз, вошла в горницу, внесла, как в роковой вечер, хлеб и изюм. Сама ее поза, наклон плеч, кроме традиционной покорности, выражали скорбь и недавно перенесенное горе. Она поставила тарелки и вышла. Колзаков, вспомнив свою прежнюю реплику, повернулся к гостям и произнес:

— «Извините, господа, у нас только два… теперь уже только один приличный бокал. Для самогона и кружки подойдут, а хорошее вино из них пить не годится».

Горецкий заглянул в свои записи и сказал:

— Сейчас Стасский сделал очередной свой выпад… Борис Андреевич его одернул…

— Да, я сказал: «Найдите себе другой объект для насмешек». Стасский сделал вид, что ни над кем не насмехался…