Черное Рождество

— Потом подошел черед реплики Ореста Николаевича. — Горецкий снова справился со своими записями, затем подошел к Ткачеву и, взяв его за плечо, осторожно повернул: — По-моему, Владимир Антонович, вы стояли немного не так.

Ткачев удивленно взглянул на него, пожал плечами, но подчинился.

— Орест Николаевич, ваша реплика!

Сильверсван, наморщив лоб, постарался припомнить свои слова.

— «Господа, сейчас не время ссориться. Наш долг забыть разногласия и объединиться перед лицом красной опасности…» После моих слов Стасский снова сказал колкость…

— Да, и затем капитан Колзаков открыл бутылку и разлил вино в бокалы. Я попрошу вас, господин капитан, сделать все так же, как и в тот вечер, только вино налить для Юлии Львовны в кружку — простите меня, сударыня, второго бокала нет, а для нашего эксперимента особенно важен тот бокал, из которого пил Стасский.

Юлия Львовна согласно кивнула. Колзаков открыл бутылку и разлил вино.

— Теперь, господин лейтенант, вы должны начать свое прочувствованное выступление, — обратился Горецкий к Ткачеву, — если вы не вспомните его дословно — не страшно, но постарайтесь двигаться примерно так, как в тот вечер… А вы, господа, поправляйте его, если что-то будет не так.

— «Господа, — неуверенно, без прежнего воодушевления начал Ткачев, — в этом году мне не удалось отпраздновать Рождество. На самый праздник пришлась эвакуация из Новороссийска, это было так страшно… Впрочем, вы все это знаете».

— Еще бы, — подтвердил Борис.

— «Так вот, — продолжил Ткачев, и голос его постепенно окреп и набрал почти такую же температуру, как в роковой вечер, — я предлагаю вам сегодня отпразновать Рождество. Конечно, это несвоевременно, совершенно не соответствует календарю, но прежде я никогда не пропускал этот праздник. В мирное время вся семья собиралась вокруг елки… В этом был такой уют, покой, такое счастье… Так давайте отпразнуем Рождество сегодня вопреки календарю! У нас есть хорошее вино, с нами прекрасная дама». — Ткачев, как и в первый раз, поклонился Юлии Львовне, но она не ответила ему улыбкой.

Лицо ее было напряженно и печально. Горецкий заглянул в свой конспект и сказал чуть театральным голосом:

— «Скоро Пасха, а вы Рождество собрались праздновать». — С этими словами он подал знак Колзакову, и капитан произнес заученно, как старательный гимназист:

— «Лейтенант прав, пусть на дворе весна и сейчас не время по календарю, но мы с вами отпразнуем Белое Рождество… Крым — это плацдарм, с которого начнется наше наступление».

Колзаков замолчал. В его голосе не было убежденности, которая звучала в прошлый раз, в нем была обреченность и тоскливое равнодушие.

— «Рождество-то у нас получилось черным», — мрачно заметил Сильверсван.

— «Славно сказано!» — произнес свою реплику Ткачев, и непонятно было, имеет ли он в виду слова Колзакова или Сильверсвана. В голосе его звучала легкая ирония. Он подал кружку с вином Юлии Львовне, а бокал поднял и поднес к губам.

— Что это?! — воскликнул вдруг Горецкий, шагнув к лейтенанту и в изумлении указывая на бокал в его руке.

Ткачев от неожиданности отшатнулся, рука с бокалом дернулась… Все находившиеся в комнате взглянули туда, куда указывал Горецкий, — на бокал с вином в руке Ткачева.

— Что это?! — воскликнула Юлия Львовна вслед за полковником.

На глазах у всех происходило чудо: светло-золотистое вино в бокале покраснело, как кровь…

— Это суд Божий, — в наступившей тишине проговорил Сильверсван, — Господь указал нам убийцу, как это бывало в средние века.

Лейтенант Ткачев поднял руку с бокалом и как зачарованный уставился на рубиновую жидкость. Глаза его расширились от ужаса.

— Что… что это?! — тихо проговорил он, повторив тот же бессмысленный вопрос.

— Это кровь Стасского! — прорычал полковник Горецкий, нависнув над Ткачевым суровым львиным ликом римского полководца и буравя его гипнотическим яростным взглядом. — Это кровь убитого вами человека! Я знаю, как вы его убили, скажите за что!

— Он… он видел меня и Назаренко, — пробормотал Ткачев в полубессознательном состоянии.

Потом он, видимо, сбросив парализовавшее его наваждение, швырнул в лицо полковнику бокал с кровавым вином и, злобно выкрикнув: «А-а, старый фокусник!» — кинулся к окну. Борис потянулся за револьвером, но не успел прицелиться: слишком неожиданной и ошеломляющей была вся сцена. Остальные стояли как громом пораженные, наблюдая, как Ткачев выбил плечом стекло и нырнул в окно, как ныряют в ледяную зимнюю реку. Горецкий же как будто и не пытался его остановить — он спокойно стоял, глядя вслед беглецу.

В следующий момент за окном раздался хриплый крик и выстрел. На этот раз Горецкий чертыхнулся и бросился к дверям. Вслед за ним все участники драматического эксперимента выбежали на улицу.

Там они увидели следующую картину.

Под окном, кряхтя и держась за голову, сидел Саенко, повторяя с выражением обреченным и виноватым:

— Убег! Убег, стервец! Убег, подлая его душа!

— Как же ты его проворонил?! — выкрикнул в сердцах Горецкий.

— Ох, ваше сковородие, татарка меня по голове оглоушила, мудрено, что не убила! Ох, и подлый же народ…