Черного нет и не будет

Троцкий? Ярче контраста и придумать нельзя. Аскетичный, спокойный, сдержанный. Не полон ли ее выбор извращения? Она об этом думает. Не ответ ли это на ужасное предательство Кристины? И Диего, что лично выпрашивал у президента Карденаса разрешения на предоставление чете Троцких политического убежища в Мексике, Диего, что попросил Фриду приютить их в синем доме, Диего, что подтолкнул супругу пойти в порт и лично встретить гостей.

Ее муж Ривера – троцкист.

В любовниках ей нравится то, что, изучая ее, откапывая лопатой, выдалбливая киркой, они отыскивают лишь Диего.

Как-то вечером в Casa azul они устроили ужин: накрыли стол, усадили за него и близких друзей, и любопытных зевак, и всевозможную интеллигенцию – приехали Наталья и Лев Троцкие, и захмелевший муж Фриды произнес незабываемую фразу. Как это принято, Диего разыгрывал спектакль, веселя публику выдуманными пошлостями и пикантными историями; продолжая представление, он пояснил соседу по столу следующее:

– Когда я люблю женщину, то причиняю ей боль. Да, думаю, чем больше я люблю женщину, тем сильнее люблю ее мучить.

И он разразился диким смехом.

Фрида ощутила холод. Внутри. Под ребрами. Особенность Диего в том, что ему нравится вызывать в собеседнике дрожь от ужаса; насколько ему нравится хороший кофе, настолько же ему доставляет удовольствие рассказывать о своих рецептах приготовления человеческой плоти. Но о чем он думает на самом деле – не узнать. Возможно, муж притворяется для своего же блага. Диего не занимается самоанализом Диего. Диего живет и вещает о своей фантастически прожитой жизни, рассказанные им истории не нуждаются ни в правдивости, ни в контексте. Жестокость для него – маска, думает Фрида.

Произведение искусства.

За несколько дней до этого ужина Лев Троцкий оказался один в мастерской Диего, тот назначил ему встречу, хотел обсудить правки к тексту, что они написали вместе. Манифесту. Диего опаздывал, ожидая его, Лев присел и прошелся взглядом своих маленьких умных глаз по завалам, свидетельствующим о работе художника: глиняная посуда, оникс, отполированные бокалы, древние статуэтки, наброски, краски, всевозможные баночки, большие куклы из папье-маше – мексиканцы называют их Иудами и сжигают на улицах во время Пасхи; кажется, покаяние предатель может заслужить, только убив себя. Есть несколько незаконченных работ, стена заставлена макетами для фрески Диего, среди них – маленькая картина Фриды.

Льва поражает это суровое сосуществование двух противоположных миров.

С одной стороны – мир Риверы, страдающий гигантизмом, толпа людей, представленная всеми социальными классами из всевозможных эпох, людей, наваленных друг на друга в хороводе, наполненном смыслами. Политики, Эмилиано Сапата и Панчо Вилья[104], великолепные трудящиеся с телами, бурлящими живой силой, буржуа, капиталисты и их морды, матери и отцы, индейцы, американцы, европейцы, дети, источники с водой, техника, земля, деревья, времена года, корни, мир, все миры – всех стен зданий Мексики не хватило бы для бесконечных идей Риверы.

С другой – автопортрет Фриды. Случайная хрупкость прелести, одно лицо, будто ребенок рисует все ту же картинку, ребенок, который в этой непременной композиции обретает покой. Лицо и тело неподвижны, без перспективы, застыли, повисли в обстановке, окаменевшая девушка, словно кукла, что не может ходить. Скрытая боль, препятствующая развитию. Никакого движения в сторону мира, только лицо – будто обряд экзорцизма.

И как только два таких разных художника с подобной яростью любят друг друга?

Мир Риверы – марксизм, славные революционные свершения, поступь истории, а также системность, человек как часть классового единения, скорее персонажи, чем персоны, без собственного лица, взаимозаменяемые марионетки, солдаты бравого дела, вечно юные тела.

Мир Фриды – отсутствие какой-либо системы, мир, в центре которого стоит женщина, женщина как таковая, ее страдание, ее одинокая участь посреди пустыни, экзистенциальная боль.

Человек социальный, противостоящий обособленности, – у Троцкого это вызывает политическое головокружение. У него, вождя, непревзойденного оратора, политического зверя, теоретика марксизма, это вызывает сомнение. Ни одно государство не могло бы создать лицо, которое он увидел на картине Фриды.

И чем больше Лев Троцкий сопоставлял портрет Фриды и фреску Диего, тем больше его манило это одинокое лицо, лицо, которое уже не было лицом Кало, это было лицо, в которое смотришься, словно в зеркало, но и такое, что противостоит тебе по сути, которое требует от тебя внимания, созерцания, как и сочувствия, и заставляет тебя в буквальном смысле страдать с ним заодно.

Фрида – непростительный каприз.

Фрида как непростительная прихоть. Фрида, олицетворяющая противоположное.

Глаза маленькой куклы без движения, без перспективы, на мгновение ему кажется, что они познали все человечество.

Глаза Фриды.

Ярко-желтый

Ослепляющий свет неоновых ламп.