Чернокнижник Молчанов

Зуй не спеша, не опуская ни одной подробности, рассказывал Кочерге эту странную легенду о живой статуе.

II.

Было это при Сигизмунде… Нет, погоди, не при Сигизмунде. Ну, может, и при Сигизмунде.

Жил, видишь ли, один пан такой, что не приведи Господи…

Вот ты говоришь: колдуны, ведьмы… А он был всем колдунам колдун, а ведьмы у него, может, были вон как у сотника Стеценки Горпина… Полы мыли.

— Да. Ну и, говорят, снюхался он с чортом… И не только снюхался, а, можно сказать, такое у них пошло дело, что опять-таки скажу тебе: вот есть сотник Стеценко, а Цибульский у него хорунжий…

— Так-пан-то этот был сотник, а чорт его хорунжий.

— Ты когда-нибудь видел, как сотник Стеценко гоняет хорунжего?

Ну, и он чёрта так же гонял:

— Ах ты такой, сякой, ах ты!..

Да такими иной раз словами, такими…

А чорт стоит молчит. Ни-ни. Ни слова.

Только глазами моргает.

Может, пан его и в чулан сажал на хлеб да на воду, почем я знаю.

И стал пан бессмертным. Как это вышло, я не знаю, только это точно верно, что хоть тысячу лет простоял бы мир, хоть две тысячи, ты умрешь и я умру, и самые долголетние люди умрут, а он не умрет.

Так и будет жить, — как ворон. Да и то не ворон: ворон триста лет живет, а он до скончания мира…

Теперь про таких колдунов что-то не слышно, а тогда они были.

Говорят, он семь дней и семь ночей просидел в одном погребе и там пил такую особую микстуру — снизу вода, наверху огонь, а посредине кровь…

И оттого будто бы стал он бессмертным.

Вот ты попробуй смешать: кровь, огонь, вода…

Нельзя?!

Ну а он доискался.

И, скажем, у нас с тобой кровь в жилах, а в костях мозг, а у него в костях стала вода и кровь, а в жилах огонь…

И сталь он, значит, все равно, как не человек.

Есть, конечно, всякие люди. Есть и злодеи. Злодей он— злодей, а только и он может раскаяться… А как у пана постоянно в теле и в сердце, и в голове горел огонь, то и пошли у него такия мысли, т.-е. самые что ни есть хуже…

Человеку даже нельзя и додуматься до таких мыслей…

И пусть бы он что делал: скажем сейчас пошел ограбил кого, обманул, в железо заковал или там еще что — нет! Так, поглядеть, с виду самый скромный человек, а он вон какой!

Сейчас сядет в кресло, приставит палец ко лбу и думает.

И как что он подумает, так это уж сейчас и сделалось, как он думал.

Так само собой и сделалось.

Скажем, подумал он про твой хутор, чтоб он загорелся, подумал, подумал; глядишь, — и затлелся, затлелся хутор, сначала солома на сарае, потом еще там, где дальше, больше… Ты с водой, а он все думает да думает, — и хот ты тут что хочешь— так и сгорит хутор.

Или, скажем: я тебе друг, и ты мне друг; сидим вот хот сейчас, поем ли, разговариваем ли — все как следует…

— Кочерга, дескать, приятель!..

А ты мне:

— „Зуй!“

Тихо так, хорошо.

А он сейчас в кресло, палец ко лбу и пошел, и пошел…

И вот хот ты мне точно приятель, а сейчас, и двух слов не сказав, саблю из ножен и — Господи благослови — бац!..

А я за пистолет…

И пошла война.

Ну, и много же он так зла сделал.

И главное — никто не знал, как, почему, отчего, кто тут старается, потому что, говорю тебе, ничего он такого не делал, а только бывало сидит себе в кресле да думает.

Ну, и как все-таки был он пан, то панов не трогал; а зато бедным людям так плохо, так плохо приходилось, что и сказать нельзя.

Некоторые паны даже к нему потом нарочно стали ездить…

Приедет такой пан и говорит:

— Ваша мосць, так и так, плохи мои дела.

— А почему ваши дела плохи?

— Да так, дескать, земельки мало, скотинки мало, хлопов мало.

Ну, ему, конечно, что ему стоит?!

Сейчас взял и сел в кресло.

Да. Сел, приставил палец ко лбу, подумал-подумал там, сколько надо — минуту или две…

— Поезжайте себе, дескать, пан. И как, дескать, вам не стыдно меня беспокоить?..

— Что вы, помилуйте, как можно!

— Нет, — говорит — вы меня напрасно беспокоили.

— Да ей-богу, — говорит, — нет.

— А вот же и да, — говорит. — Не угодно ли, — говорит, — расстегнуть вашу венгерку? -

— Извольте, — говорит.

— И, — говорит, — достаньте из потайного кармана пергамен.

И вот же правду скажу тебе хорошо знает человек, что у него в потайном кармане ничего нет, а точно…

— Суньте, суньте, — говорить, — руку в карман.

Сунет и вытащить.

Да пергамен то совсем, как следует быть, с королевскими печатями, с подписями: „По-нашему дескать, королевскому слову “, или как это у нас там говорится, „такой-то назначается, дескать владельцем такого-то урочища… “

Вот тебе и все.

И ничего тут не поделаешь.

А главное — сам король бывало глядит, глядит на свою подпись.

— Дайте, — скажет, — мои очки.

Наденет очки, — нет, точно, никак не иначе, что его подпись.

— Ах ты Господи! Да, когда же это я, дескать, да как это я!..

А сделать ничего нельзя.

Подписался, — значит и каюк тебе. Походи, походит около трона, сядет на трон, ну, и сейчас, конечно, разные у него другие дела.

Снимет очки.

— Нате? — говорит, — мне и без того, дай Бог, впору управиться.

Известно — разве у него мало дела?

А урочище, про которое в пергамене сказано, так за тем паном и останется.

И нужно тебе сказать, прошло так столько времени, что прикарманили паны, может половину Украины, а может, и больше.