Чернокнижник (СИ)

— Я, я, — прозвучало забавно, почти по-немецки, но он, кажется, не уловил иронии. Жутко хотелось курить, но — деваться некуда, дело есть дело; надо было решить с этим насекомым, когда мы встретимся для следующего рейда. Интересно, — подумалось мне, — а он хорошо понимает, что становится соучастником преступления? Или — ему все равно? Или Климов ему так много платит? Ответ на вопрос я получил быстрей, чем ожидал.

— Антиквариат, — тихо и уважительно протянул он. — И много у вас таких?

— Да полно, — отозвался я. — Есть и покруче…

— Да вы что! — в глазах под очками появился интерес, — а инкунабулы есть? А эльзевиры?

Пришлось прослушать курс молодого библиотекаря. Мне было рассказано о том, что такое инкунабулы, сколько их в мире осталось (около сорока тысяч? Неплохо. Значит, и в моей библиотечке найдется); кто такие были эльзевиры и почему так ценятся их книги (иностранцы… вряд ли сам найду — придется тащить этого оратора с собой); рассказал, какие издания ценятся больше (прижизненные, с автографами — про первые можно выяснить, вторые — посмотреть внимательно, может, увижу закорючку какую). История про монаха, который стал убийцей из-за тяги к уникальным книгам, меня заинтересовала возможной аналогией, но очкарик Сережа явно не тянул даже на книжного маньяка.

Я слушал, не перебивая, терпеливо ждал: когда же о душе? Не ошибся.

— Понимаете, Борис, как бы вам объяснить… Книги — это больше, чем люди. В книгах сокрыта душа истории, религии, математики, всего — душа мира. Старая книга — это таинство по сути своей … Вот вы, например, знаете, как раньше создавались книги? Сначала вырезали литеры, потом их устанавливали в столбцы, набранные страницы ставились на доску; промежутки между строками заполнялись шпонами — это такие металлические пластинки, потом клали железную раму с винтами — она скрепляла набор. Особым валиком накатывали краску, клали лист белой бумаги и оттискивали… А вертельщики! Знаете, кто такие были вертельщики? А переплетчики? Видите ли, Борис, книга, сделанная руками, — это сакральный предмет, — тут он быстро скосил глаза — проверил, понял ли я, что такое «сакральный». Убедился — повторил: — Сакральный! В нее вложил свою душу автор, печатник, переплетчик — и еще люди, которые причастны… А те книги, что были до появления станка? Изумительные тома, которые переписывались вручную, с листами из хлопка, в пергаменте, с рисунками… …

— И какое это отношение имеет к душе?

Очкарик споткнулся на полуслове, вздохнул; завязал с лекцией — и, наконец, спросил, как же мы будем вместе работать.

Договорились, что он приедет посмотреть библиотеку — через два дня, ночью. Он закивал, да, сможет, сможет, конечно! Я видел, что ведет очкарика страсть — его тянуло к старинным томам, как нарка к винту, как иногда тянет к бабе. А мелочи вроде того — чьи книги, откуда, почему ночью и насколько это законно — он лихо обходил с помощью элементарной лазейки: мол, сейчас в России книги находятся в гораздо более печальном положении, чем люди; они страдают, они никому не нужны — поэтому вывоз библиотечных экземпляров и раритетов есть дело благое, хоть и противозаконное. Но все это Сергей Соловьев объяснил мне потом…

А тогда, условившись с ним, я направился к дверям.

У самого входа в магазин сидел мой давешний пес. Ждал. Увидев меня, повел себя культурно: не бросился, не залаял, только посмотрел, наклонив голову, да хвостом вильнул. Мол, — вот он я. Ну, что ж…

— Пойдем со мной, так и быть, — кивнул я ему. — Только на Шарика не рассчитывай. Будешь Жуликом.

Так в октябре тысяча девятьсот девяносто четвертого появился у меня Жулик.

Глава 7. Сходство

Апрель 1995 года.

Чернокнижник. Так теперь называла меня Москва. Прозвище придумал Кинг-Конг: «Ты обрушил черный рынок, Боря. Так что теперь твое имя — в анналах книгопродавческой истории. Чернокнижник — одно слово». Погоняло было звучным. Мне нравилось: Чернокнижник… Что-то таинственное, мощное чудилось мне в этом слове; что-то недоступное другим, мое. От Соловьева узнал о другом «московским чернокнижнике» Якове Брюсе. Колдун и почти Нострадамус, он вроде хранил в Сухаревой башне таинственную книгу Соломона. Единственное, что не устраивало меня в этом Брюсе, что он имел какое-то отношение к Англии и что его называли слугой царя и дьявола. Царям я не служил, а дьяволов, монахов и прочих загнал на антресоли и доставать не собирался.

Это было мое время — полет, гонка, нескончаемая игра, все козыри на руках. Я любил движение. Может, потому, что время от времени приходилось сидеть, но и тогда мысли гуляли на свободе — там, где не предусмотрено ни заборов, ни колючки. А сейчас движуха шла все время. Я понимал свое место: не туз и не король; всего-то — звено в сложной системе. Но, с другой стороны, — первое ее звено, начало, Чернокнижник…