Чернозём

В городе очень холодно, и мостовая дрожит под ногами. Широкое горло свитера не даёт заиндеветь коротенькой бородке. Словно у меня из подбородка пробились паучьи лапки. Внутренности морозит от лаконичного мрамора дворцов, но особенно от той мерзкой огромной башни, которая, кажется, пожирает лучи солнца, спешащие к земле.

Смирнов всё не унимается:

- Ну как же, ты столько умных книжек прочитал, но тебе это даже во вред пошло. Не можешь теперь сказать, чего хочешь.

- А ты что, не читал что ли?

- Но я ведь простой читатель и слушатель, а по тебе сразу видно, что ты писатель!

- Скажешь тоже! - копирую я Смирнова, но всё-таки горжусь собой, - знаешь, хотя я вот вспомнил, чего хочу. Это я вычитал, - и спутник непроизвольно улыбается, - да хватит ржать!

- Всё-всё, браток, всё, слушаю!

- Так вот, как-то раз в студёный восемнадцатый год в Петрограде возвращались домой Блок и Иванов-Разумник. Поэта-то ты знаешь, а Иванов-Разумник это тот самый идеолог скифства о котором я говорил. А вьюга на Невском стояла страшная, да к тому же двери домов заколочены, фонари не светят, окна ресторанов разбиты и в них ветер гудит. Блок кое-как продирается через слой снега и мусора, улицы ведь никто не убирает, а потом вдруг останавливается, внимательно смотрит на разбитые дома и ...

Смирнов аж тоже остановился:

- Ну... ну?

Я заканчиваю:

- И говорит: "А всё-таки здорово, что не играет сейчас здесь какой-нибудь румынский оркестр".

- И-и?

- Что и? Всё.

- Ты, браток, получается, хочешь, чтобы румынский оркестр в России никогда не играл?

- Да нет, как же ты не понимаешь, - я начинаю злиться, - видимо ты слишком правый. Оркестр - это просто метафора, которая означает всю низость ушедшей системы... а я не хочу, чтобы сейчас в России играл блатной шансон. Чтобы изменилось всё, понимаешь - всё!

Надо сказать, что улица, по которой мы шли, очень напоминала Невский проспект восемнадцатого года за исключением того, что сейчас стояло лето. Впрочем, холод был собачий, и Смирнов подышал на ладони, прежде чем ответить:

- На вашу "смерть буржуям" мы ответим "бей жидов"!

Я засмеялся над его простодушием, и детина обиделся, шмыгнул слегка простуженным носом, засунул большие негнущиеся руки в карманы старых джинсов и заговорил:

- Ты думаешь, что я глупый правый, который всю жизнь говноедов, как ты говоришь, гасить будет? Нет, господин, нет! Я ведь, как и ты, Савинкова читал, Володю Набокова! Лучше тебя, браток, знаю, что мигранты это не выход, а приятный бонус. Система главный враг, так-то. Но систему ломают изнутри, а все действия по демонтажу снаружи - это для себя, для души. Ты понимаешь, браток?

Напряжение как-то сразу спало, и я понял, что обижаться на таких людей как Смирнов нет смысла. Возможно это последние святые, которые ещё остались на Руси, бродят по ней и своим простодушием, граничащим с откровением, поддерживают жизнь в русском народе.

- Со мной выяснили, а ты-то чего ждёшь?

Смирнов ответил абсолютно серьёзно:

- Ищу такую, как Хасис.

При упоминании этого светлого образа вокруг даже ненадолго потеплело, и блаженный огонь разлился по телу. Здорово, когда на свете есть люди настолько сильные, что к ним не испытываешь даже малейшей зависти или злобы.

- Ну да, с ней не страшно.

Смирнов тут же замахал руками:

- Нет, нет! Нет. С ней тоже страшно, но боишься уже не за себя.

- Пожалуй...

- А ещё, - и Смирнов теперь явно кажется единственно-положительным персонажем, - чтобы у тебя была такая как Хасис, надо самому быть кем-то вроде Тихонова.

Он как всегда прав, и я вынужден перед ним извиниться:

- Прощу прощения, что-то на меня накатило сегодня.

Стало намного легче.

- Тебе-то можно! Ты-то умный шибко, про Иванова-Разумника двигаешь, про скифство, про румынский оркестр...

Я застыл, как выкопанный. Смирнов мигом завертелся юлой, и я увидел в его руке дешёвую китайскую выкидуху. Подумалось, что Родионова ни за что не сфотографировалась бы с таким ножичком, и сразу стало понятно, кто носит нож для показухи, а кто для дела.

- Браток, случилось чего-то?

И я хотел было сказать, что всё, что я сегодня говорил, было не моими мыслями и словами, а неумелым пересказом того, что я услышал от Сырка. Упрощённый, лишённый деталей, обглоданный от того, что пока ещё вызывало во мне неприятие, но, тем не менее, пересказ чужих мыслей. Краска залила щёки, словно молодые карланы приняли их за стену для граффити. Захотелось сказать что-то своё, пусть простое, как говорит Смирнов, и глупое, как рассказы Йены, но личное, выстраданное внутри. И заглянув туда, куда романисты обычно помещают душу, я обнаружил там не пустое место, нет. К своему огромному стыду я ощутил себя палимпсестом, папирусом, который тщательно зачищают перед тем, как написать на нём что-то новое. Сколько раз добела скоблили меня? Сколько раз я менялся, но не из-за внутреннего переживания, а из-за чужого влияния? Хотелось верить в то, что открыл во мне Сырок, окажется моим реальным предназначением, тем, что я бы поставил равным истине.

- Браток? Ты такой бледный, как будто отжимался двадцать раз...