Чернозём

Воды плотные и холодные, словно нырнул в застывший холодец. Его режут руки-ножницы. Здесь в тёмной у висков стихии, где ты не хозяин, а гость всего на полминуты, можно навсегда исчезнуть. Утлой, вытянутой лодчонкой я рассекал ночную зелень воды, что вдруг уронила вниз песчаное дно и достала вместо него чёрную, маракотову бездну. Кто спит в этой дышащей пузырьками глубине?

Давление хочет порвать перепонки, но я делаю ещё пару мощных гребков вниз, к холодному сиянию космоса. Сиянию? Я открыл глаза, и вместо мутной воды увидел расширяющийся и нарастающий снизу свет, к которому я летел, словно переживал клиническую смерть. Неожиданно донёсся звон колоколов, разрядивших мрак и внизу, на дне озера стали прорисовываться деревянные здания. Люди, завидев меня, приветливо махали мне руками. У них были чистые, ясные лица, отлитые из божьих заповедей. Настолько белые одежды могли быть только у тех, кто никогда в своей жизни не видел грязи и зла.

Я схватился рукой за резной конёк на крыше и, не веря своим глазам, рассматривал скрытое поселение. Воздух оставлял грудь, но я знал, что если сделаю ещё пару гребков, то, словно перевернувшись, окажусь на светлых улочках, а над головой будет покоиться вечное зелёное небо, и я уже никогда не вернусь назад. И так захотелось навеки оказаться в этом чудном городе, потерянной жемчужине русской жизни, что я уж было поддался вперёд. Привиделась вечная, не потревоженная жизнь, лишённая суеты. Я чувствовал себя как белый лист. Он был настолько чист, что упади на него слеза ребёнка, она бы показалась чёрной от копоти. Первым мне помахал рукой седой конюх, ведущий на подводные луга красавцев-коней. Белые, высокие и статные люди, звали меня к себе, что-то звонко кричали, но мне, уже почти задыхающемуся, казалось, что я слишком несовершенен, чтобы стать одним из них. Вдруг я, ведавший смерть, эгоизм и ревность, нарушу размеренный быт спасённых, и по всей их гладкой жизни пойдут уродливые круги, какие бывают от того, что в спокойное озеро вдруг упадёт брошенный кем-то камень.

Оттолкнувшись от козырька и сделав несколько мощных гребков, я вынырнул в центре озера, ветхозаветно, как грозный Левиафан, ломая и круша водную гладь. Над головой чёрное, донное небо, а на берегу застывший и как будто всё понявший Сырок. Когда я выбрался из воды, то он сразу же спросил:

- Видел?

Уши ещё заложены давлением:

- Да.

Сырок тянет:

- Надо же...

- Что?

- Правда, видел?

Я плюхаюсь на берег и отвечаю больше сам себе:

- Почему ты так решил?

- Ты не показывался на поверхности больше пяти минут.

- А ты не думал, что я мог просто утонуть?

- Такие как ты не тонут, - и я не понимаю, то ли это было оскорбление, то ли похвала, - говорят, открывается только тем, кто чист сердцем, кто не запачкан грехом, - Сырок помолчал, - значит, никогда не увижу этого славного русского места. А вот тебе повезло. Но почему тебе? Разве ты читал о Китеж-граде, ты вообще знал хоть что-нибудь о нём? Ты же не знаешь наших классиков... ничегошеньки не знаешь! Всё читал модные книжки, а в самую суть заглянуть не удосужился. И вот тебе, тебе! Открылось!? Как это понимать? Ну, как?

В его голосе читается ревность, смешанная со злобой. Сырок, пребывая в каком-то своём мире, где он лучший, никак не мог представить, что я сумею его обойти.

- А почему ты там не остался? Что ты там видел? А?

Его голос, обычно глухой и равнодушный, теперь жаден, как ростовщик, и хватает меня за совесть, будто я его давнишний кредитор. Но через несколько мгновений Сырок совладал с собой и немного горьковато произнёс:

- Знаешь ли, это всё от страха. Прости. Ведь и Иисус в Гефсиманском саду молил, чтобы Господь его не отправлял на заклание, тем более куда уж... Таким, как... - он помялся, точно хотел сказать нелюбимое им слово, но твёрдо закончил, - таким, как мы. Постоянно искал отмазку, чтобы отстрочить задуманное. То книжку не дочитал, то заболел, то соревнование через неделю. То с девушкой познакомился. Или вот, думал... малодушно подумал, что, знаешь.... Вот вдруг донырну сейчас и увижу, и не придётся ничего делать, переступать, боятся, гадить под себя... И будет славный конец... а оно, видишь, пошутило, тебе открылось, а...

Он снова как будто захлебнулся и пытался выплюнуть из себя какое-то слово, но махнул рукой и поплёлся к безлюдному костру.

Хотя совсем не холодно, холм напоминает сосок, вставший на груди равнины. Река рассекла её скулу и в ней мылись крупные звёзды. Мы садимся рядом с бугорком, который ещё в прошлый раз привлёк моё внимание. Я кладу в его изголовье кусочек хлеба, который собираюсь поджарить на огне.

- Ты как будто кого-то поминаешь, - снова недовольно говорит Сырок.

- Нашу с тобой дружбу?

- А мы разве дружили?

Я всё-таки должен сказать то, что, наконец, понял: