Черные дельфины

— ОК, мам. Какие-то напряги? Случилось что в городе?

— Н-нет, всё нормально. Ладно, до встречи! Звони, если что. Не дай бог! — Она запнулась. Катя уже повесила трубку.

Инга снова посмотрела в зеркало заднего вида — никого. Серый BMW скрылся в серой мороси города. Но вздохнуть с облегчением она уже не могла: он там был — ей не показалось.

— А может быть, они следили не за тобой, а за сестрой этого Адлера. И решили немного тебя попасти — откуда ты и что делаешь с ней рядом, — сказал Эдик ободряюще. Инга ему не поверила, хотя так хотелось надеяться. — Поедем ко мне на всякий случай.

Она кивнула, сжав двумя руками телефон.

Всё слишком далеко зашло. Нельзя назад. Смертельно опасно идти вперёд. Что делать?

В квартире у Эдика мало что изменилось с её последнего посещения. Дорогая мебель: асимметричные формы, никелированная фурнитура, стекло. Благородная палитра кофейных цветов: от чёрного до латте. На стенах — гербарии редких, неизвестных Инге растений.

Она ссыпалась на диван — талым снегом. Ни в одной мышце не осталось твёрдости.

— Холодно.

— Сейчас чаю заварю.

— Лучше коньяку.

Эдик вернулся с бокалом и чайником, водрузил его на подставку с ароматической свечкой. Кислый аромат лемонграсса смешался с ванилью и мятой.

— Мне так страшно. — Голос у неё совсем сел, она откашлялась, но не помогло, зашептала: — Всё неправильно! Всё! Я перестала что-либо понимать. Про людей, про Олега. Его гибель будто тянется и тянется, как изощренная казнь. Понимаешь, мне так его не хватает, я так скучаю по его улыбке, голосу, шуткам. Но в этой печали не осталось ничего светлого, доброго, ведь он замешан в смерти стольких людей. И это невыносимо.

Эдик зажёг ночник: алый шар масла поплыл к вершине прозрачной колбы, делясь на две половины и снова сливаясь воедино. Он сел рядом, коснулся её плеча — это было не дружеское прикосновение, а ласка. Чувство замешательства, охватившее Ингу, полностью её парализовало. Эдик чутко убрал руку.

— Градова! Раньше всё было так просто! Я шептал тебе глупые анекдоты, ты смеялась. Мы прятались в кустах сирени и закапывали все свои обиды и тайны в секретики. Помнишь, как ты меня учила? Подковыриваешь болячку, сдуваешь корочку с царапины, кладёшь в выкопанную ямку, закрываешь фантиком, кладёшь одуванчик, а сверху битое стекло. Лучше всего синее — драгоценное! Потом ты уехала, и всё померкло, будто сразу кончилось детство. И вернулась другой, не просто взрослой, а инопланетной! Оттуда! Никто из нас так долго не жил там. Я за границей и вовсе не был ни разу. Не знал, каково это. А ты говорила о волшебном как об обыденном. Да я не только физику и алгебру готов был за тебя решать! Но сколько бы я ни делал — ты оставалась недостижимой. А потом университет. Замужество, смена фамилии… но для меня ты всегда останешься Градовой! И знакомство с этим выскочкой Штейном! Он украл тебя окончательно! Ты ведь была в него влюблена…

— Ну нет! Он как-то сразу стал другом. Он умел дружить.

Эдик встал, включил музыку. Глубокий насыщенный голос будто затопил комнату выдержанным красным вином отчаяния:

Je ne rêve plus
Je ne fume plus
Je n'ai même plus d'histoires
Je suis sale sans toi
Je suis laide sans toi
Je suis comme un orphelin dans un dortoir[2]

Инга приподнялась в испуге, словно боялась захлебнуться.

— Что это за песня?

— Je suis malade Далиды. «Моя жизнь кончается, стоит тебе уйти. Моя постель без тебя, как перрон вокзала. Я больна, неизлечимо больна. Как в детстве, когда моя мать уходила вечерами, оставляя меня наедине с отчаянием».

— «Над всеми кораблями реет твой флаг. Я больше не знаю, куда идти: ты везде», — автоматически продолжила Инга перевод песни за Эдиком. — Боже! Выключи, пожалуйста! Почему именно она?!

Эдик засуетился, и сквозь его атлетическую фигуру вновь проступила тень забитого ботаника в очках, сгорбившегося над задачкой. В Инге проснулась прежняя детская жалость к нему.

— Я же не сказала тебе. Прости. Он назвал меня Dalida. Тот врач из группы. Харитонов. Он выбрал для меня её судьбу! Все её возлюбленные кончали с собой. Она была одинока, несчастна и не выдержала. Этого он добивается и от меня, понимаешь?

В тишине стало как-то легче. Эдик обнял её и что-то зашептал. Инга совсем не слушала.

От него пахнет гречкой, как в детстве. Наше убежище в сирени, его пальцы с выгрызенными заусенцами, его клетчатая рубашка и кепка с корабликом-аппликацией. А речь — что сейчас, что тогда — совсем непроницаемая, бесцветная. Почему я не вижу его слов? Почему только он остаётся неразгаданным?

Она отстранилась: