Черные карты для белой дамы

— А где ж ему еще быть. Он с утра с грушей возился, старая стала, плодов не дает, а места занимает много. Мы решили вместо нее персики посадить. Груша-то у нас еще есть, — она показала в сторону. — Внуки обдирают ее, уж больно сладкая, что мед, правда, мелкая. А эта, которую дед сегодня корчевал, крупная была, но не укусишь, полежать ей надо было, а полежит — запах у нас появляется лекарственный, тоже нехорошо. Дед! К тебе тут пришли, — крикнула она в дом. — Да ты проходи, проходи! Пшла! — Хлопнула она вновь в ладони, отпугивая заливающуюся лаем собачонку.

Лена поднялась по лестнице, собака сразу замолкла, преданно глядя на хозяйку, легонько повиливая пушистым хвостом.

— Вот, шельма! — засмеялась, довольная собакой, хозяйка. — Ну хорошо, умничка! — похвалила она ее, и у собаки хвост закрутился, как вентилятор, ее собачья морда расплылась в довольной улыбке. Они вошли в дом, пропахший лекарственными травами. Их пучки висели повсюду. В доме прохладно и сумрачно. Лена обратила внимание. что окна закрыты выгоревшей от солнца газетой. Из-за этого и полумрак. В доме чисто убрано, но обстановка бедная. Старенький диван накрыт цветным покрывалом, по краям дивана тумбочки со всевозможными цветами в горшочках, круглый стол под вязаной скатертью, керамическая рыбка, возле нее две ее копии, только маленькие, с широко открытыми ртами. Возле стола сидел хозяин в больших роговых очках с газетой в руках. Два окна с короткими тюлевыми занавесками и цветными задергушками. Небольшой комод, заваленный неглаженным бельем. Тумбочка с телевизором старой модели, этажерка с книгами и безделушками и у самой двери шкаф. Как поняла Лена, это гостиная.

Старик удивленно посмотрел на вошедшую, сняв очки.

— Здравствуйте, — поздоровалась Лена. — Я к вам по необычному делу. Она замолчала, не зная, как продолжать.

— Ежели по делу, проходи, садись. — У него хрипловатый, но приятный голос. Он кивнул ей на диван, сам отложил в сторону газету, прежде аккуратно свернув ее, очки положил в футляр, только тогда поднял глаза, внимательно, изучающе посмотрел на женщину.

— Мать, — не оборачиваясь обратился к жене, — сообрази что-нибудь легкое. — Женщина кивнула и исчезла из комнаты.

— Так какое у вас дело?

— Вы ведь кочегаром работали?

— Да, и имею за это ордена. Я на флоте еще кочегарить начал. Всю войну под Мурманском проплавал. — Он посмотрел выше ее головы. Лена обернулась, увидела фотографии, вставленные в темные рамки. — Почти под конец войны наш сухогруз расстреляли, мало тогда кто жив остался. Знаете, вода была похожа на жидкую кашу. Лед, разбитый на мелкие осколки, перемешанный с водой. Спасибо, наши корабли-охранники были рядом, выловили. Я по госпиталям долго валялся. Потом меня на поправку сюда привезли в санаторий. Здесь я и встретил свою Раечку, она сестричкой в этом же санатории работала. Как встретил, так и не смог уйти от ее колдовских глаз, — он ухмыльнулся. — Вот и пошел кочегаром, а последние десять лет до пенсии отапливал роддом, давая детишкам тепло и горячую воду. Этим тоже кто-то должен заниматься, как вы думаете? — Лена согласно кивнула. — Вот и я так думаю, что работать надо везде, а сейчас я уже пять лет как на пенсии, почти пять лет, — поправился он и опять внимательно посмотрел на нее. Лене стало страшно, как задавать человеку свой вопрос, но старик ждал, молча наблюдая за ней.

— Вам иногда передавали свертки из роддома, чтобы вы их сожгли? — Лицо старика изменилось, оно стало жестким, глаза прищурились.

— Я бы хотела узнать, — она вздохнула, набрав побольше воздуха в легкие. — Пять лет назад вам не передавали сверток примерно размеров сорок, сорок пять сантиметров.

— Что? Брови его поползли вверх, левая щека нервно дернулась. — Сорок сантиметров? Да это же ребенок! Вы что же, голубушка, думаете я детей в печах сжигал?

— Нет, что вы, я вовсе так не думаю.

— Но ваш вопрос наводит на такую мысль, сорок сантиметров… — повторил он, вставая. — Это ребенок, у него даже косточки должны быть, и он должен уже уметь плакать.

— Да, — подтвердила Лена его слова, — она плакала.

— И что? — старик смотрел на нее в упор. — И что? Она умерла? И ты оставила труп своего ребенка в больнице? Тебя не интересовало, что с ним будут делать?

— Тогда нет, — она опустила голову. — Я просто не думала об этом, я только хотела бы знать…

— Я не сжигал твоего ребенка, то, что я сжигал, было в целлофановых пакетах, бесформенной кровавой массой. Да, я знал, что это такое, что было делать, я работал на такой работе, которая сжигает ваши грехи, и я не думаю, что у кого-то поднялась бы рука изрезать на кусочки пусть даже и мертвого, ребенка.

— Я только и хотела у вас спросить. Извините меня, если можно.

— Да, можно, можно, это не я тебя прощать должен, а твой плачущий, брошенный на выживание ребенок. Какой срок был?

— Почти семь месяцев, — тихо сказала она.

— Так это что же получается, ты его родила?

— Получается, что да. А теперь я хочу узнать, что с ней произошло.