Черный Арагац

Перед Ардашевым возникло трёхэтажное здание из красного кирпича под номером 101[11], с полуподвальными окнами и многоскатной крышей. Входная филёнчатая[12] дверь была расположена справа, затем шли два окна и ажурный балкон. Второй и третий этажи имели по три окна и по одному балкону. Оконные проёмы и межэтажные простенки украшали прямоугольные кирпичные выступы. Подоконные филёнки, дугообразные и треугольные сандрики[13] над окнами верхнего этажа содержали в себе элементы классицизма и русского стиля. Арочный въезд во двор располагался под балконом первого этажа. Два подвальных окна были закрыты ставнями.

— Красиво, — восхитился Клим. — Чистая эклектика.

— Что?

— Это такой стиль в архитектуре, когда в нём намешаны разные формы и течения.

— Как салат?

— Точно, — улыбнувшись, согласился Клим. — Главное, чтобы всё сочеталось. Тут важно чувство меры. А это не всем удаётся. В Ставрополе тоже есть такие дома, а в Петербурге их великое множество.

— Виктор Тимофеевич живёт на первый этаж и подвал. Тангаран там… музей. Остальные два квартира другой человек у него снимают. Третий этаж — старый бабка, её сын умер, в Дон река утонул. Жену оставил, сын есть. Второй этаж — очень красивый дама с хитрый глазки, как лисичка. Сын у них тоже есть. Только муж у неё злой, как шакал. Я на неё совсем чуть-чуть глаз положил и сказал: «Добрый день, аревс», а он на меня так посмотрел, что я даже задрожал… испугался мало-мало, — горько признался Бабук.

— А что такое аревс?

Приказчик пожал плечами, ответив:

— Солнышко моё.

— Выходит, муж знает армянский?

— Канешна знает! Его зовут Самвел Багдасарян. У него два скобяной и три москательный лавка, а жена русский женщина. Я просто не видел его, когда говорил с ней. Он ещё на лестница был и очень тихо крался, как кот. — Толстяк поморщился и добавил: — Он наш обычай нарушил. Женился не на армянка. Это не беда, но немножко неправильно совсем.

Бабук вошёл в парадную. Остановившись перед первой квартирой, он покрутил механический звонок.

Тишина.

Подождав немного, армянин приложил ухо к двери:

— Тиха там. Не слышу никто.

— Звони ещё раз, — велел Ардашев.

Бабук опять повертел стальную ручку в ту сторону, куда указывала стрелка с надписью: «Вращать по кругу».

И опять ни звука.

— А горничная у него есть? — осведомился Клим.

— Есть, канешна. Мария. Красивый, как спелый гранат! Думаю, Виктор Тимофеевич и она — любовники.

Ардашев щёлкнул крышкой часов «Qte Сальтеръ» и заметил:

— Без четверти шесть. Скоро темнеть начнёт. Мне надо деньги отдать и взять расписку о получении, или квитанцию.

Уставившись на часы, приказчик спросил оценивающе:

— Твой часы серебряный?

— Да.

— Тебе повезло.

— Почему?

— Воры могли украсть.

— Им нужен был саквояж с деньгами, а не хронометр.

Толстяк вздохнул и сказал:

— Мой часы в мастерская. Тоже серебряный. Отец подарил. Золотые потом сам куплю, как разбогатеваю.

— Надо говорить «разбогатею». Но давай звони ещё раз.

И вновь шестерёнки издали звонкий металлический скрежет.

— А может, его нет? — предположил Клим и потянул на себя дверь, но она оказалась незапертой.

— Открыто, — удивился студент.

— Спит, наверно, — предположил приказчик.

— В такое время?

Постояв несколько секунд в нерешительности, приказчик открыл дверь и прокричал:

— Виктор Тимафее-евич! Пириехали мы, Ардашов и я!

В квартире было так тихо, что было слышно, как в одной из комнат тикают настенные часы.

Бабук махнул рукой, вошёл внутрь и принялся ходить по комнатам. Клим проследовал за ним. Портьеры были опущены. В помещениях царил полумрак. Приказчик, мотнув кудрями, заключил:

— Нет никто.

— Ты говорил про подвал, про музей, — напомнил студент, указывая на ведущие вниз порожки.

— Да! — воскликнул тот. — Но там темно! Он ставни не открыл.

— Подожди.

Клим вынул спички и зажёг керосиновую лампу. Дом, судя по всему, не освещался газом.

Толстяк взял лампу и застучал каблуками по лестнице. И вдруг снизу послышалось:

— Аствац им![14] Иди суда!

Студент спустился вниз и оторопел: перед ним на спине лежал человек с ещё густыми, но уже седыми усами. Он был одет в светлые шаровары и рубаху-косоворотку навыпуск, на ногах — кожаные тапки без задника. На лице Верещагина застыла маска удивления, безжизненные глаза уставились в сводчатый потолок. Вместо правой руки — пустой рукав.

— Мёртвый? — спросил Бабук.

Ардашев потрогал шею Верещагина:

— Да, остыл уже.

— Коранам ес![15] С лестница упал?

— Пока не знаю.

— Что будем делать?

— Я видел городового у Нового базара. Позови его, а я пока здесь подожду.

— Зачем городовой? У Виктора Тимофеевича телефон есть. Он сто двадцать пят рулей в год за него платил.

— Тогда телефонируй.

Бабук передал лампу Ардашеву, а сам поднялся наверх.

Клим, поставив лампу на полку, повернул труп на бок. На затылке покойного выступили мозги, их след уже отпечатался на каменном полу. Он поднял рубаху, а потом поочерёдно задрал до колен каждую брючину и рукав левой руки. Ни на туловище, ни на голенях ушибов не имелось, да и одежда была чистая.