Черный Дракон

Невольно Коннор отмечает, сколь странными кажутся ему речи гномов, что при них из уважения велись исключительно на Всеобщем. В них не слышалось сильного акцента, уже ставшего ему привычным из-за общества Блеза и даже не казавшегося уже неприятным, или легкого налета чужого языка, что даже спустя многие годы жизни в империи сохранила речь его собственной матери. Они звучали правильно. Настолько правильно, что это казалось ему странным и совсем не естественным. Их интонации больше походили на высокопарные речи театральных актеров. Не тех, что потешали толпу посреди рынка, а тех, что он увидел пробравшись как-то раз тайком в театр верхнего Венерсборга на представление лишь для знати. Столь серьезное и почетное, что на нем присутствовал лично император со своей новой фавориткой, а здание охранялось столичным гарнизоном. В речи знатных двинтилийцев каждое слово находится на своем месте, ничто не путается и не сокращается для простоты и скорости. Все так правильно, будто он слушает старую книгу, которую те читают по ролям. Он знает, что в том нет их вины, обучавшихся чужому языку в своем подземном царстве по старинным книгам и большей частью не представляющих, как же на самом деле говорят люди на поверхности, и все же ему никак не верится, что сказанные ими слова могут быть искренними, идущими от сердца, а не плохим притворством актеров перед публикой.

— Что же это такое? — голос встревоженного старика вырывает его из раздумий.

— Быть может, нашим гостям ни к чему напрасные волнения после их долгого пути?

— Я не желаю таиться от наших почтенных гостей, сын, это было бы ужасным непочтением к ним, будто мы скрываемся от них. В чем же дело, рассказывай скорее!

— Наверху тебя ждет Аврелий, отец, — все же выдыхает Лаберий, проделав над собой заметное усилие. — Он не рассказал мне всего, когда я встретил его, и желает говорить с тобой лично.

— Аврелий?!

Звук этого имени словно заставляет воздух между отцом и сыном заходить ходуном, Коннор поворачивается к скульптору, привлеченный его голосом. Впервые за день их него пропадает вся та торжественная важность и слышатся живые, человеческие интонации. Искреннее удивление с примесью испуга.

Не дожидаясь других объяснений тот бросается к двери вперед всех, будто и сам совсем позабыл про свой преклонный возраст. Оставленным им в спешке сыну и гостям не остается ничего иного кроме как последовать и попытаться хоть как-то угнаться за ним, едва ли не перемахивающим через ступеньки на своем пути. Коннор оказывается к двери ближе остальных и потому в этой погоне вырывается вперед. Двери еще не успевают захлопнуться за без устали спешащим вперед скульптором, когда он проскальзывает в них следом и в который раз радуется высоким потолкам и проходам, без которых ему пришлось бы совсем худо. Он шагает было в гостиную, когда все его внутренности вдруг перекручивает ледяным хлыстом ужаса, а тело само по себе отшатывается назад и вжимается в стену у самой двери.

Первым, что видит Коннор, становятся огромные белоснежные стилеты зубов. Таких длинных и тонких что, когда челюсти смыкаются, они не могут в ней уместиться и остаются снаружи, неровными кольями смотрят вверх и вниз. Крупные ноздри, своими провалами единственно указывающие на сливающийся с иссиня черной шкурой нос, жадно и часто втягивают воздух, движутся вместе с длинными белыми вибрисами по бокам чудовищной морды. Коннор не может отвести взгляда от огромной уродливой пасти прямо перед собой и совсем не сразу понимает, что свисающий из нее кровавый кусок плоти это и не плоть вовсе, а конец плотной красной повязки, закрывающей глаза твари.

— Тея никогда не встречала человека, — слышит он из-за ее спины сквозь бешеный стук крови в своих ушах. — Она просто хочет обнюхать, не укусит. Разве что если я не скажу.

Коннор смотрит поверх головы чудовища, больше всего напоминающего ему уродливую смесь кошки и кролика на теле огромной нескладной пантеры. Там, прислонившись к одному из кресел, со скрещенными на груди руками стоит незнакомый ему гном, такой безмятежный и спокойный, будто бы между ними оказывается всего лишь крошечный котенок с едва раскрывшимися глазами, а вовсе не отродье самой темной бездны, один единственный клык которого без труда вскрыл бы любую глотку. Тварь бьет себя по выступающим ребрам собственным хвостом, тонким и сильно сужающимся к концу, будто настоящий хлыст, и делает один осторожный шаг вперед к Коннору, втягивая воздух с еще большим остервенением, будто таким образом хочет притянуть к себе человека. Ее гладкая черная шерсть лоснится в белом свете камней.

— Это лапсария? — Блез, не замедлившись ни на миг, проходит мимо него вглубь комнаты, где и замерла тварь, и Коннору разом становится неловко и еще больше жутко.

— Она самая, — кивает тот же гном, и его брови удивленно приподнимаются. — Не слышал, чтобы они водились на поверхности, откуда бы вам там знать лапсарий?