Черный Дракон

— Так с чего все мы здесь? С того, что людей должны защищать? Мы, по-вашему, кто — герои? — не выдерживает Амиан и с горечью сглатывает, чувствуя на себе взгляды собравшихся. Полулицый Голем, похоже, вовсе не способный говорить, опускает руку с ножом, будто не хочет упустить ни слова, и даже в глазных прорезях на маске Безликого едва заметно мелькает отблеск огня, когда он поднимает голову. — Как бы не так. Мы для них — уроды, они нас и рады бы зашвырнуть в клетки и гнить там оставить на пару веков, лишь бы на глаза не попадались и жить не мешали. Плевать они хотели, кто и впрямь опасен, а кому не повезло просто. Всех нас они ненавидят, даже если и не знали никогда. Хоть кто из вас этого хотел? — он оглядывается на лица молчащих бунтовщиков. — Хотел себе жизнь без конца, где без конца все его ненавидеть будут? Я — нет. Так чем это не проклятье?

Никто не отвечает ему. Амиан отворачивается к шипящему еловой смолой костру и глубоко вздыхает, обрадованный тяжелой тишиной. Подобные слова не должны задевать его столь сильно и не должны застилать мысли слепым гневом. За все минувшие с перерождения годы он ни на миг не переставал считать случившееся с собой злым и несправедливым роком, наказанием столь суровым, что ему так и не удалось вообразить заслуживающее его преступление.

Он умер и был мертв. И он восстал из мертвых. Его душа вернулась в тело, пробудила нечто, прежде дремавшее, и исказила его, превратила в изгоя для всего рода человеческого, вечно гонимого и ненавистного. Как могло это не быть проклятием? Что, если не злые силы, столь жестоко обходятся с ними? Как кто-то из них может считать иначе?

Когда-то и он боялся и ненавидел тех, кем всегда в тайне от себя являлся сам. Когда-то он желал всем им попросту исчезнуть — сделать одолжение не только людям, но и себе самим. Им, существам вдвойне уродливым и отвратительным от того, что их уродливая сущность на свет появлялась в оболочке человека и проявляла себя путем столь противоестественным. Ему не было дела до того, как они живут, что чувствуют, почему скрываются от Ордена и что случается с теми, кого ловят и не убивают. Все, чего он хотел, это уверенности в том, что они настолько далеко от него, насколько это было возможно. И Амиан отлично знает — похоже, единственный среди них — что людей, таких же, каким некогда был он, всегда было ужасающее большинство.

— Ты и вправду ничего не знаешь, — нарушает молчание Друид, — о том, как мы появились. Неужто потомки южных эльфов забыли все так быстро?

— Я не теллонец.

— Ха, — сбоку доносится смешок Клыка. — А имя себе сам придумал? Имперцы детей своих как Первых не называют.

— Мать была из Феррана, — буркает Амиан и чуть морщится. — Я родился в Гренне.

— Ее продали?

Видящая осекается, словно лишь выпалив свой вопрос вслух понимает, сколь он неправилен, а Амиан невесело хмыкает.

Его матери не было среди бедняков, число которых во много раз возросло за год осады, когда пойманных крыс порой покупали по цене доброго куска мяса, а женщины, несмотря на все предосторожности понесшие в это время, скрепя сердце отвергали дар богини Терры и избавлялись от нерожденных детей, лишь бы не видеть, как те будут мучительно умирать от голода в своих колыбелях. У элитного борделя, дававшего ей работу, было достаточно полезных связей, чтобы вполне сносно пережить осаду, а когда город все же пал — остаться на плаву, радушно открыв свои двери для командования имперских войск. Должно быть, именно тогда от кого-то мать услышала, что в борделях империи красивые и умелые девушки, в обликах которых видны были изящные мазки эльфийской крови, а в речь вплетался легкий акцент, ценились куда как выше, чем в Ферране.

Еще до рождения Амиана мать сошлась с одним из небольших греннских чинуш, который втайне от семьи поселил ее поблизости от их дома, и именно его она больше двадцати лет искренне считала за отца своего сына. Ровно до тех пор, пока не узнала, кого родила и выростила на самом деле. После перерождения Амиану не трудно было понять, кем именно был его настоящий отец, а из людских разговоров об этих тварях догадывался он и о том, что во время его зачатия разум матери был столь одурманен, что едва ли она хоть отчасти понимала и помнила случившееся.