Черный хлеб

— Те, кого ждали, сват Шеркей.

— Так, так, я сейчас…

Громко загремел упавший на пол засов. Дверь со скрипом открылась.

— Входите, входите…

— Ну-ка, держи. Помоги нести.

Вошли в избу. На шестке волчьим глазом мерцал огонек. Маленький язычок пламени вздрагивал на кончике ниточки, опущенной в пузырек с маслом. Чтобы освещалась не вся изба, около пузырька поставили заслон.

— Почет и уважение хозяевам дома сего.

— О-ох! — донеслось из-за печки.

— Проходите, проходите… Старуха-то моя опять, опять расхворалась. С чего бы, с чего бы? Просто ума не приложу.

— Сдержал я свое слово, сват! — сказал Каньдюк, гордо вскинув бороду. — Теперь начнете жить, как настоящим людям положено! Говорил я тебе или нет: запрягу самую лучшую свою лошадь и приведу в твою конюшню? А?

Шеркей кивнул головой.

— Сходи во двор! Посмотри! Стоит?! Да. И санки со сбруей тебе оставлю.

— Говорил я тебе или нет: будет стоять в твоем хлеву самая молочная моя корова? А?

Шеркей опять кивнул.

— Где сватья? Пусть сходит, подоит! Мы нарочно не стали. Ведро молока принесет! С краями! Да какого! Чистые сливки! Сверх того…

Каньдюк величаво вынул из кармана кожаную сумочку.

— Не трудись считать. Сотня целковых! Из копеечки в копеечку! На, бери! Вот каков калым Каньдюка!

Шеркей схватил трясущимися руками сумочку, подбежал поближе к огню. Дрожа всем телом, вынул пачку синеньких, глянцевых, хрустких пятирублевок. Тихонько бормоча что-то, пересчитал.

— Точно, точно!

Помотал кудлатой головой, полюбовался деньгами и пересчитал еще раз.

— Двадцать штучек, двадцать штучек…

Перегнул упругую, шелковистую стопку поперек, потом вдоль, снова поперек. Вынул из потайного кармана штанов заветный гашник, засунув в него деньги, старательно спрятал. Поддернул штаны, потуже затянул пояс.

Только после этого Шеркей вспомнил, что нужно за все поблагодарить.

— Рехмет, рехмет! — изгибался он в поклонах.

Алиме вручила Шеркею большую стеклянную лампу и прошла за печку.

— Вот это штука, штука! — умилялся Шеркей. — Настоящая огненная машина! А стекло-то, стекло-то! И крутилка, крутилка! Керосина-то много. Банка пузатенькая! Надолго хватит, надолго!

— Опять тебя, бедняжку, хворь одолела, — слышалась из-за печки жалостливая скороговорка Алиме. — Я, как знала, сальца гусиного принесла. Только натопила, свеженькое. Что же это ты? Теперь тебе и жить только…

Сайдэ с трудом приподняла голову. В полутьме ее исхудалое лицо казалось совсем черным, словно вылепленным из земли. Горячо блестели глаза.

— Ой, господи! Как ты осунулась! Прямо не узнаешь. Краше в гроб кладут. Что же это с тобой? Может, покойным старикам чем не угодила? Помяни их хлебушком с солью. Непременно помяни, сватья!

— Сват, сватья? Кого же здесь так величают?

К больной подошел Каньдюк:

— Иль ты не догадалась? Здорово тебя скрутило. Сватами, сватами стали теперь, породнились. Так уж судьбе угодно. Не нами обычаи выдуманы. Да… Выздоравливай побыстрей, дорогая сватья, не огорчай нас. А вон, — старик кивнул в сторону двери, — и зятек твой!

— Нямась?

— Конечно, он! — растянул в улыбке мясистые губы Каньдюк и подозвал сына.

Нямась селезнем подплыл к постели. Он чинно поклонился, протянул Сайдэ руку. Рука повисла в воздухе.

Сайдэ со стоном откинулась на подушку:

— Сэлиме, доченька моя бесценная! Погубили тебя изверги! Кровиночка ты моя, отрада моя единственная! Что теперь делать нам? Что-о?

Нямась спрятал руку за спину. Мужчины насупились, отошли. Алиме склонилась над кроватью.

Шеркей подвесил к потолку лампу. Через минуту в избе стало светло. Хозяин вынул из ящика стола оставшиеся после праздника лепешки, принес в блюде квашеной капусты.

Рука Шеркея то и дело ощупывала припухший карман. Целых сто рублей там. Состояние! Что скажет теперь горлопан Элендей? Тухтара сватал, думал, Шеркей дурак. Нет, не обидел господь Шеркея умом, не обидел. Поклонится еще Элендей старшему брату, поклонится.

В женской работе Шеркей был непроворен, все валилось у него из рук.

— Вы уж не обессудьте, не обессудьте, — извинялся он перед гостями. — Расклеилась старуха, расклеилась. Сами видите: совсем не в себе она. Затуманила ей хворь голову. Говорит всякие глупости. А вы не слушайте. Чего с нее спрашивать, чего? Жар у нее, а это все равно, что белены наесться.

— Да не мечись ты понапрасну, — сказал Каньдюк. — Принесли мы всего. Иль не я твой сват? Чего нет у Каньдюка? Птичьего молока только. Но ведь не продают его в Симбирске. Да и в Петербурге, сказывают, тоже птицы не доятся. Нет еще у меня теленка, который пока не родился. А у кого он есть? Остального же — ешь не хочу!

Каньдюк развернул узел и выложил на стол обильную снедь. Не забыл сват и водочки, прихватил и четверть керчеме. Даже ковш принес.

— Элендею-то не проболтайся.

— Иль я враг, враг себе?

— Правильно соображаешь. Брат братом, а самому лучше помереть попозже.

Каньдюк поощрительно похлопал, Шеркея по плечу и окликнул жену:

— Иди сюда. И сватье бы надо к столу присесть.