Черный хлеб

Опустившись на стул, Шеркей почувствовал, как притиснулся к телу плотненький гашник. Это ощущение искрой проскочило по телу, опалило радостью душу, вспыхнуло румянцем на щеках, засветилось во взгляде. Время от времени Шеркей прижимался к сиденью и снова млел и таял от невыразимого удовольствия.

— Скоро ты там? — поторопил жену Каньдюк.

Она намочила водой полотенце и положила на пышущий жаром лоб Сайдэ. Поправила подушки, одеяло и только после этого принялась за стол. Ее проворные руки быстро привели его в порядок. Алиме расставила тарелки с закуской, и стол стал выглядеть празднично, нарядно.

Шеркей налил в чашку водки, с поклоном преподнес Каньдюку.

— Будьте здоровы, дорогие сват и сватья! — нараспев провозгласил тот. — Благодарим Пюлеха и вас, покойные старики! — Каньдюк слегка наклонил чашку и плеснул немного водки на пол. — Желаю счастья любимому сыну моему, а вашему зятю! Мое ему благословение и уважение!

Громко забулькала водка. Обширная лысина Каньдюка побагровела, замаслились глаза, пот проступил маленькими капельками на пористом, густо оплетенном мелкими красными прожилками носу.

Выпив свою чашку, Шеркей нагнулся к свату и спросил о дочери.

— Э, да что ей сделается! Не ест, правда, три дня. Но ничего, молодая, не то что мы. И какого лешего упрямится? Сам не пойму. Другая бы радовалась, что Пюлех послал ей такое счастье. А эта фордыбачится. Пошла нынче Кемельби в заднюю избу, где мы держим… где твоя дочь живет. Обед понесла. А сношенька-то наша взяла да изнутри заперлась. Оставили еду у двери. После смотрели: только чашку молока выпила. До каши и не дотронулась. Полбенная была. Хорошая. Одного масла сколько было положено. На плаву каша. Да. И хоть бы коснулась. Сухенькая ложка. Такие-то вот дела, сват… Надо бы мать прислать, чтобы уговорила. Поскорей бы хоть выздоровела она… Что затылок-то скребешь?

— Да ведь…

— Думаешь, не пойдет сватья? Или бессердечная она? Как же можно дочь родную не пожалеть, единственную? Ведь глупа еще Сэлиме. Детский разум у нее. Совсем без понятия. А мать вразумит, наставит. Да ведь и не совсем без согласия взяли. Да. Уладить надо. Пусть уж сватья расстарается. Глянь-ка — Нямась-то с повязкой на руке ходит. До кости прокусила твоя дочка. Прямо до мосла самого. Да ты не печалься о ней. Пообвыкнется. И лошадь не сразу к упряжке привыкает. Никуда от этого не денешься.

Как увезли, спрашиваешь? Об этом тебе Урнашка расскажет лучше. Ловко они это дело обтяпали. В Хорноварах есть у нас надежные люди. Привез оттуда Урнашка трех молодцов. А втроем, да одну девчонку не умыкнуть! Пустяк! Плевое дело. Только момент подходящий выбрать. Они и улучили, подгадали. Один погнался за ними, да где там! Попробуй обскачи серого жеребца Савелия Тутая! На твоем Рыжем, пожалуй, можно. Да мой вороной, который теперь твоим стал, тоже не отстанет. Искать? У ищущего семьдесят семь дорог и у каждой еще столько же тропок. Разберись в них. Хе-хе-хе! Сам черт запутается… А уторком потихонечку к нам доставили. Видать, всю дорогу кричала сношенька наша новая. И сейчас голоса нет. Основательно дело сделали. По-нашенски, по-каньдюковски. Ухари! Ничего не скажешь. Ну, и отблагодарили мы их тоже щедро. За нами не пропадет.

— Основательно сделали! Основательно! Ха-ха! — осклабился Урнашка.

Его смех разбудил Ильяса. От возни брата проснулся Тимрук.

— Папа, что это тут? — зевнул он.

— А, Тимрук! — заулыбался Нямась. — Иди сюда скорей.

Нямась выбрал самую большую чашку, наполнил ее до краев пивом.

Тимрук, сонно посапывая, оделся, подошел.

— Выпей-ка за мое счастье. Будь молодцом! Пора тебе приучаться к доброму делу. Вон какой вырос. Отец не нахвалится тобой.

Нямась вместе с чашкой протянул новую трешницу. Тимрук вопросительно взглянул на отца. Тот одобряюще закивал головой:

— Тяни, тяни до дна, сынок. За хороших людей, за родственников, родственников наших.

Сын залпом выпил, зажал в кулаке трешницу, облизывая губы, вышел из избы.

— Воды, воды… — несколько раз простонала Сайдэ. Бессильный голос звучал слабо.

Ее услышал только Ильяс. По грязному полу зашлепали босые ножонки, мальчик подбежал к блаженно улыбавшемуся, разомлевшему от хмельного, отцу.

— Ты что?

— Папа, с мамой опять плохо. Стонет и стонет.

— Ничего, ничего ей не сделается. Выздоровеет. Не век ей на постели валяться. А ты ляг с ней, ляг. Она и успокоится.

Мальчуган напоил мать. Она глотала с трудом. Рука дрожала, и по подбородку сбегали струйки воды.

— Ворон!.. Продал дочь… Живую душу продал… А сам водку хлещешь. Дитя родное пропиваешь…

Голова Сайдэ опять беспомощно упала на подушку.

— Не фырчи, не фырчи! Не твоего ума дело! Знай свое место. Лежи себе, посапывай! — крикнул муж.

Ильяс насторожился. Бочком прокрался к своей постели. Проворно обулся, накинул латаную шубейку, схватил треух, сшитый из шкурки несчастного рыжего кота, и шмыгнул к выходу. В дверях столкнулся с братом.

— Ты бы проводил его, Тимрук, — сказал отец.

— Это кого? Ильяса-то? Да он ничего не боится. Как дядя Элендей.

Услышав имя брата, Шеркей недовольно дернул головой, отвернулся.