Черный хлеб

Шеркей безропотно утерся. Видать, совсем помутилось в голове у бабы. Чем он провинился перед ней? Иль он в своем доме не хозяин? Только начал потихонечку, помаленечку подбираться к богатству — и вот, пожалуйста, ему ножку подставляют. И кто «подставляет — собственная жена! Или только для себя старается Шеркей? Конечно, нет. Для Сайдэ, для детей — для семьи счастье добывает. Шеркею-то родной отец ничего в наследство не оставил. Балабонил только: «Мое богатство, мое богатство!» А Шеркей своим детям настоящее наследство оставит. Годами страдал, мучился, из кожи лез — и вот добился. Кто дом новый в этом году сгрохает? Шеркей. Кто сарай новый, ворота, забор поставит? Шеркей. Кто землицы самой хорошей, жирной да рассыпчатой прикупит? Шеркей. Вот они, денежки-то, топорщатся. А кто за все за это Шеркею спасибо сказал? Никто. Родной брат пощечин надавал. Жена, не успев глаза хорошенько продрать, привередничает, придирается. В лицо даже плюнула! Сэлиме, вместо того чтобы радоваться своему счастью, на мужа бешеной собакой бросается. До кости руку прокусила Нямасю. Поверить трудно. Шеркей сам разглядывал рану на руке зятя. Конечно, получилось что-то вроде умыкания. Но такая ли это страшная беда, если поразмыслить? Ведь не голодранец какой-нибудь похитил ее, а богатый человек. Не в нужде ей жить, а в довольстве. Да и не она первая, не она последняя выходит так замуж. Был такой обычай и будет. Реку вспять не повернешь, солнце не взойдет на западе. Глупа еще Сэлиме, глупа. В богатом доме жить не хочет. Не наступала ей еще корова на ногу — вот и артачится… Около двери, прислонясь к косяку, клевал носом Тимрук. «Ишь, как разморило парня с керчеме», — сочувственно подумал Шеркей. В бутылке еще оставалась водка. Каньдюк приберег, позаботился о свате, чтоб было ему чем поправиться. Шеркей взялся за чашку:

— Иди-ка, сынок, просвежись!

— Бр-ры! Глядеть не могу! С души воротит. Голова болит.

— Дурак! Для того и даю, чтобы голова не болела.

Шеркей поморщился и выпил сам.

В переднем углу притулился Ильяс. В руках книжка. Шепчет, читает.

— Эй, ты! Книжник! Вчера ты сходил за Элендеем?

Мальчик вздрогнул и еще ниже склонился над книжкой.

— Оглох, что ли?

Ильяс поглядел на отца.

— Что глаза таращишь? Отвечай!

— Я, — твердо выговорил сын.

Прямой ответ и удивил, и рассердил Шеркея:

— Видали, видали, каким смелым стал. До лохани не дорос, а уже перечит. Кто послал тебя?

— Сам пошел.

— Зачем?

— Рассказал, что Сэлиме нашлась.

Ильяс говорил правду. Он просто хотел обрадовать дядю. Тот спросил, кто сейчас в доме, что делает, и мальчик рассказал обо всем.

— У-у! Предатель! Родного отца, отца продал! Как тебя только собаки не загрызли…

Шеркей снял с гвоздя веревку, сложил ее вдвое. Подумал — и сложил еще раз.

— Ну-ка, иди, иди сюда.

Побледневший мальчуган повиновался.

— Что, иль страшно? — с издевкой спросил отец. — А шататься по ночам не страшно? Вот тебе! Вот! Наперед умнее будешь! Знай, как против отца идти!

Худенькая спина Ильяса извивалась от боли. Белоснежные зубенки вонзились в губу. Но глаза были сухи. Это еще больше разозлило Шеркея. Когда-то он не велел детям плакать во время наказания, приучил их к этому, хвалил терпеливых, но сейчас ему нестерпимо хотелось, чтобы сын заплакал громко, навзрыд, обильными крупными слезами.

И Шеркей ударил его изо всей силы, с придыханием.

Сын вскрикнул, скорчился от боли, но не выронил ни слезинки.

Отец замахнулся еще раз, но в этот миг послышался стонущий голос жены:

— Отец, отец…

Он с неохотой опустил руку, швырнул веревку под лавку.

— Чего тебе не лежится? Спала бы, сил набиралась!

— Будь человеком… малютку-то хоть пожалей… Не мучь…

Сайдэ попыталась повернуться на бок, но не смогла. Шеркей подошел к кровати и вместе с Утей помог жене улечься поудобней.

— Не мучь, не мучь его, — опять простонала жена.

— Я и жалею. Уму-разуму учу.

Подбежал Ильяс, посмотрел матери в глаза, зарыдал, уткнулся ей в грудь.

— Тяжело мне, сыночек. Совсем дышать нечем. Успокойся. Не надо обижаться на него… Не надо. Ведь он тебе отец… Отец… Закружился он, закружился… Потерпи. Отойдет он, лучше, бог даст, станет… Бог даст…

Сайдэ с трудом перевела дыхание, торопливо зашевелила губами, словно боялась, что не успеет сказать все, что нужно. Слова сталкивались, сливались, и было невозможно их разобрать.

Сайдэ умолкла. Через несколько минут, собравшись с силами, опять зашептала. Теперь яснее, разборчивее:

— Тимрук… и ты, будьте честными. Думайте не только о себе… о людях… берегите друг друга…

Она задышала часто-часто.

Шеркей пощупал ей лоб. Как будто к печке раскаленной притронулся. Чтобы было свободнее дышать, расстегнул жене ворот платья.

Только сейчас Шеркей понял, что Сайдэ опасно больна, может быть, даже смертельно. До этого ему порой казалось, что жена просто разнежилась, и он не раз упрекал ее за это. «Вставай, вставай, не залеживайся, — раздраженно покрикивал Шеркей. — Возьмешься за дело — и все как рукой снимет».

И вдруг он почувствовал, что больше не встанет жена, не начнет хлопотать, не наведет порядок в доме. И сразу перехватило дыхание, до боли сжалось сердце.