Черный хлеб

И настал час — выгнали Манюра бабая из дома, надоело детям мучиться с запивохой. Куда податься, что делать? Перво-наперво, конечно, продал бедняга свою одежду и пропил. А сам облачился в найденный на дороге безрукавный камзол, который татарин Курбан Али бросил. Из аула Какерли был этот татарин, воблой торговал… Время-то быстренько катится. Глядь-поглядь, уже осень. Дрожит Манюр в своем камзолике посильнее осинового листа. Приплясывает, чтобы согреться, зубы тоже дробь выбивают. Мухи белые уже закружились. Сжалилась тут над Манюром какая-то добрая душа, нарядила его в старые, изъеденные молью валенки и чапан, сквозь который в ясную погоду можно Симбирск увидать… Ну, значит, трещала-трещала сорока, кричала-кричала кукушка — и нашло на забулдыгу просветление, докумекал Манюр, что во всем виноват Хура Палля. Докумекал и решил подпустить ему петуха, какого покрасней. И сделал, конечно, задуманное.

После этого Манюр бабай бросил пить и его приняли в родной дом. Да только поздно одумался. Сгорели у него все внутренности, в золу обратились. И пришлось ему по-быстрому убраться с белого света. Гроб сам себе смастерил. За двадцать дней до кончины. Видать, сердце подсказало. Уютный такой получился, удобный гробок. Понятное дело, для самого себя всегда человек постарается. Так уж устроен он.

Ну, обмыли его, как водится, нарядили честь по чести. Чтобы поудобней было на том свете прогуливаться, посошок в гроб положили. Кисет поплотнее табачком набили — и тоже туда сунули. И трубку, конечно, с медной головкой. Подумали-подумали, да и бутылкой с водкой наделили покойника. Пусть потешится старик. В общем снарядили в дорогу как следует. Лоб сторублевой Катькиной бумажкой прикрыли. Новенькой, без одной морщинки, без пятнышка. Царица была такая — Катька. Бойкая шибко, вроде нашей Шербиге.

Да, браток, по-настоящему, по-чувашски его схоронили. Сказать по правде, теперь не всякого енерала в самом Петербурге с таким почетом и удобствами на тот свет отправляют. Гроб поставили в могиле на четыре дубовых столба, а сверху потолок настелили, тоже из дубовых досок.

А на другой день возьми деревенский пастух да и забреди на кладбище. Глядь, — а могила Манюра раскрыта. И дощечки-то дубовые не разбросаны как попало, а в порядочке сложены. Заглянул вниз — и обмер: сидит Манюр в гробу, голову свесил, будто похмелье его одолевает. Пастух со всех ног в деревню. Прямо к Каньдюку: так-то, мол, и так-то. С перепугу словами давится, всем телом дергается. Каньдюк — к соседям. Всполошились все — и на погост. Пришли, видят, что не соврал пастух: сидит Манюр. У всех, конечно, волосы торчком. Каньдюк-то тогда молодцом был, в самом соку и силе. Три раза со страху вокруг кладбища пробежал. В тот самый час и поседела его кудрявая бородка.

А у Манюра бабая в одной руке пустая бутылка, а в другой — ковшик. Тоже не забыли положить. Значит, насладился Манюр всласть царской водицей и заскучал, не захотел в темноте сидеть. Вот и разломал потолок, чтобы светом белым полюбоваться. А ста рублей Катькиных как не бывало. Подчистую пропил. Ни грошика не нашли. И как это он только умудрился? Просто головы не приложишь. Ведь по-настоящему помер. Но что случилось, то случилось, против этого не попрешь.

Спустились мы, отобрали у Манюра пустую бутылку, ковшика тоже лишили. Начали ласково уговаривать, чтобы не куролесил больше. Не к лицу, мол, покойнику этакие дела. При жизни выпил вдоволь, пора и честь знать. Ну, и постращали маленько, чтобы лучше уразуметь. Когда начали укладывать Манюра на место, он даже несколько раз головой кивнул — пообещал, значит, остепениться. Каньдюк опять положил ему на лоб бумажку, только уже полусотенную. Так мы и схоронили Манюр бабая второй раз.

И что ты думаешь, братец мой? Обманул он нас. Глянули на следующее утро, а Манюр бабай опять в своем гробу посиживает. Почернел весь. В этот раз изо всех селений народ сбежался. Тьма-тьмущая. Виданное ли дело, чтобы покойник такие штуки выкидывал! А в руках у него уже не бутылка была, нет. Игральные карты, вот что. Такие, как сейчас наш Сянат саморучно делает. Веером их держит Манюр, ловко так — не всякий живой сумеет… Деньги? Какие, брат, деньги! Все проиграл. Во как!

Каньдюк, скажу тебе, человек мнительный, старинного закала, обычаи строго блюдет. Во всяком колдовстве толк знает. Подумал он, подумал и говорит: «Знаю я, батенька, как тебя успокоить. Чересчур уж ты на том свете разгулялся. Привык кутить да озорничать, но больше не придется. Найду я на тебя управу». И приказывает он нам вынуть покойника из могилы и раздеть его. Чтобы и ниточки-паутинки на Манюре не осталось. Ну, а нам-то что: полезли, выволокли старика вместе с гробом, сделали все остальное, что было велено. А Каньдюк бабай наломал большой ворох прутьев и роздал их нам. Сам же подошел к проказливому покойнику и такую речь держит: «Думали, батюшка, что ты оставишь свои старые повадки, а ты еще и новыми обзавелся, в картишки научился играть. Или мало ты за свою жизнь денег пропил? Хочешь еще промотать?»