Черный хлеб

Вдалеке поигрывало марево. Испуганно ныряли в норки остромордые суслики. Вот и Турецкий вал. Он перерезает землю южных чувашей. Люди насыпали его своими руками. По дну глубокого и широкого рва проложили дорогу. В давние времена день и ночь бойко стучали по ней подковы быстроногих гривастых лошадей, весело гремели колеса. Запрягали тогда четверками.

Звенели здесь когда-то мечи, лилась кровь воинов. И сейчас еще кое-где заметны остатки сторожевых башен, толстых каменных стен. После сильного ливня ручьи размывают вал, обнажая обломки старинного оружия, исковерканного богатырскими ударами, позеленевшие от времени бронзовые кольчуги, трухлявые человеческие кости и черепа…

То тут, то там начали вспыхивать костры. Ребятишки уже выехали в ночное.

Лошади были на месте, но Шингель куда-то пропал. Наконец Каньдюк отыскал его под небольшим кустиком:

— Чего спишь! Кони на хлеба полезли!

— А? — с причмоком промычал Шингель. Похлопал глазами, узнал хозяина и проворно вскочил. Быстро огляделся, облегченно вздохнул: лошади были на месте.

— Ну и ну! Иль уснул я?

— Чего меня спрашиваешь, тебе лучше знать. Не я храпел, — беззлобно сказал Каньдюк.

Шингель удивился. Отчего бы это раздобрел хозяин? Шутит, говорит приветливо, точно к задушевному приятелю в гости пришел.

— Когда светло, братец, и поспать не грех, — продолжал Каньдюк. — А вот уж ночью дважды посмотри, семь раз увидь. Как травка-то здесь? Наедаются кони? Вроде бы нет.

— Давно я хотел сказать тебе, Каньдюк бабай, что другие в сторону Баскак лошадей гоняют. Там лес, тень и травка еще не выгорела. А тут сплошные плешины.

— Стоящее дело. Вот вспашем пары, тогда туда будем ездить. А не скучаешь ты один-одинешенек? Иль навещает тебя кто?

Каньдюк выбрал местечко с густой травой и сел.

— Да как сказать… Попривык я уже. Но вместе с другими веселее ночь-то коротать.

— Нямась сказывал, дружок у тебя есть. Прошлым разом выпивали вместе и сынку моему поднесли.

Шингель обеспокоенно взглянул на хозяина:

— Было, признаться, такое дело. Не люблю душой кривить. Пристал Туймедов сынишка: выпей да выпей. А тут еще кости разболелись, спасу нет. Ну, я и исцелился, хоть и не имею привычки пить в ночном.

Вопреки ожиданиям, хозяин не рассердился даже за выпивку. «Какая муха его нынче укусила? — подумал пастух. — Мяконький да тепленький, как хорошо упаренная каша».

— Да, словно приковали к этим местам Тухтара, — продолжал он. — Каждый вечер у озера сидит. О Шеркеевой дочке тоскует. Жаловался, что голова побаливает. И видать, сильно. Приметил я, все разговаривает, все разговаривает сам с собой. Вразумлял, конечно, его: мол, теперь вспоминай не вспоминай — ничего не добьешься. Пустое занятие.

— Да, да… Вспоминай не вспоминай… Значит, у озера он все время? А к тебе-то наведывается? Часто?

— Не без этого. Тешу я его побасенками, развеваю кручинушку. Вчера что-то не был он. А нынче вроде видел я его — горбится над обрывом. Как зажгу костер, так, верно, и заявится на огонек.

Каньдюк стал вынимать из карманов свои припасы.

— Это, видишь ли, Нямась удумал, не захотел оставаться в долгу за угощение. Самому ему некогда нынче, вот и решил я сам хлеб-соль вам принести. Хотя и не молоды мои ноги, но за труд не счел. Разбейся, но отплати за добро. Такое у меня правило. Да… Ну, а ты костришко сообрази. Повеселей будет. Признаться, люблю, грешник, посидеть у огонька. Сразу детство вспоминается. Эх-хе-хе, где оно теперь, как и не бывало.

— Хворосту сухого нет, Каньдюк бабай. Вчера весь пожег.

— Вот тебе раз! Да вон там межевых столбов хоть завались. Чего смотришь, валяй жги! И борона старая рядом с ними.

Шингель принял этот совет за шутку:

— Боюсь, больно жарко гореть будет, испечешься еще!

— Вот и хорошо, что жарко. Давай неси. Столбов у меня много заготовлено. Мы, бывало, мальчишками такие костры раздували — до самого неба пламя доставало! Беги, Шингель, беги! Посмолистей только выбирай.

Батрак пристально посмотрел на хозяина. Тот вроде не шутил. Покосившись на разложенное на траве угощение, Шингель быстро зашагал к меже.

— А мне-то что! Столбы так столбы. Это нам раз плюнуть! — донеслось из темноты.

Часто посматривая в сторону берега, Каньдюк начал готовиться к ужину. Нарезал ситный, снял кожуру с луковиц, подышал в чашку, потом промер, ее концом тряпочки, в которую был завернут кусок копченого мяса.

Шингель вернулся быстро. На траве вырос маленький шалашик, ловко сложенный из обломков бороны и столбиков. Каньдюк взял пучок сухой травы, поджег его и сунул под дрова. На совесть высушенные палящим солнцем и раскаленным суховеем, они вспыхнули, как порох. Словно наряженные в красные и желтые рубашонки ребятишки, весело запрыгали языки пламени.

— Ну, теперь можно и звать, — сказал Каньдюк.

— Кого? — удивился Шингель.

— Приятеля твоего, Туймедова сынка.

— Да чего его звать. Увидит огонь — сам придет. — Шингель прищурился, всмотрелся в густеющий мрак: — Кажись, идет уже. На пригорок с берега поднялся.

— Он ли?

— Точно. Больше некому.

Каньдюк облегченно вздохнул, оживился.