Черный хлеб

С полатей послышался сухой кашель:

— Слышу, слышу. Сам Каньдюк шоллом к нам пожаловал.

Эбсэлем довольно проворно спустился с полатей, оправил длинную, прикрывающую колени белую рубаху, из-под которой синели заправленные в подшитые валенки штаны, и чинно поздоровался с гостями.

— Побеспокоили мы тебя, прости уж нас. Но знаешь, как иногда захочется вдруг увидеть дорогого сердцу человека — и не стерпишь, зайдешь. Тянет к нему душа. Что с ней поделаешь? Так ты прости нас, прости. Младшие-то как живут?

— Слава Пюлеху, ничего плохого сказать не могу. Милует нас господь. И мы его стараемся не гневить.

Хозяйка принесла пиво и наскоро приготовленное угощение.

— Ну, а ты как поживаешь, Каньдюк шоллом? — прокашлял Эбсэлем. — Вижу, не помышляешь еще о покое, все такой же быстрый да проворный.

— Да вот хожу все, беспокою добрых людей.

— Стоит ли считаться с этим? Давно ведь знаем друг друга. Ты сколько уже годков насобирал? А?

— В калым[30] шестьдесят восьмой прикончил. К семидесяти пробираюсь.

— А я вот уже девяносто перелез. Вымолвить-то легко, а прожить столько… Отцу своему прикрыл глаза, когда ему сто три было. Так-то. Сам тоже собираюсь еще годков с десяток землю-матушку потоптать. Терпит она еще меня, не надоел. На здоровье не жалуюсь. Глаза, правда, немного туманятся… А как женушка твоя? Такая ли, как в девушках была? Словно птичка, все прыгала да щебетала целыми днями.

— Э-хе-хе! Что было, того не вернешь. Сдает, сдает. Чуть завечереет, сразу к постели клонится.

— А не пора ли нам, дорогие гости, пивца отведать и закусить чем бог послал? — предложил хозяин.

Нямась вынул из кармана бутылку водки и ловко откупорил ее ударом ладони по донышку.

Отец недовольно покосился на него: «Ведь сказал им, что случайно зашли, а ты с водкой».

Разговор оживился. Эбсэлем вспомнил, как он был распорядителем на свадьбе Каньдюка. Так отплясывал, что дубовые доски прогибались. А как-то на праздничной пирушке Эбсэлем поставил на голову стакан, полный до краев керчеме, прошелся несколько кругов вприсядку и ни капельки не расплескал.

Просто не верилось, что был когда-то Эбсэлем таким лихим удальцом. Рубаху коробит горб. Волосы белым-белы. Они топорщатся во все стороны, и от этого голова кажется непомерно большой. Глаза слезятся. По улице старик ходит, опираясь на посох.

Каньдюк рассказал, что видел на улице смутьяна Палюка, который сбежал из тюрьмы и снова подстрекает народ. Ни Эбсэлема, ни Савандея эта новость не обрадовала. Сейчас такой человек особенно опасен: кругом недовольство, ропот, озлобление. Как порох сейчас мужики, скажи им словечко погорячей — и полыхнут.

— Да, годок выдался — тяжелей некуда, — вздохнул Эбсэлем. — Дождя в ближайшее время ждать нечего: яблоневые листья крутятся, зори белесые. Голодать будет народ, голодать. Даже картошка не уродится.

— Но неужели ничем нельзя помочь? — вкрадчиво спросил Каньдюк. — Ты, Эбсэлем бабай, человек старый, опытный. Подумал бы, пораскинул мозгами.

— А Элюка-то тогда зачем? Иль не староста он уже? Хлеба в магазее достаточно. Раздать его надо людям — и все. Тут большого ума не требуется.

— Элюка, положим, думает. И до магазейного хлеба черед дойдет. Но так ли много его? Иль считаешь, что хватит на всю деревню? Вон сколько в ней ртов. Нет, не то, не то ты говоришь. По-моему, хлеб в магазее нужно оставить до весны, на посев.

— Что же тогда делать? Чего нет, того не возьмешь. У меня вон стоит копна необмолоченного — хоть ее раздадим. Но она тоже не выручит. Вот если бы ты тоже подумал. Помнится, видел я у тебя, Каньдюк шоллом, клади на сорока столбиках. На огороде. Иль запамятовал? А?

— Э-э, дорогой Эбсэлем бабай, соседский цыпленок всегда гусыней кажется. Может, и есть у меня десять, а то и все двенадцать кладей. Но не в них дело, не в них спасение. Не в них.

— А в чем же тогда?

Каньдюк кое-как одолел полный алдыр пива, отдышался, вытер усы.

— Будет голод — мы-то с вами не помрем. Но жить нам станет ох как несладко. Беда на беду полезет и бедой погонять будет. Болезни пойдут, мор всяческий. Разве убережемся? Народишко еще пуще взбалуется, от рук отобьется. Начнутся грабежи, поджоги, убийства. Ведь чем голодней человек, тем бесчестнее. Ни до бога ему, ни до долга — только брюхо набить бы. Да. А в России-то, знаете, что мужички делают? То-то. Вот об этом и думать надо. Наши-то пока не ведают, но ведь у Палюка язык во рту имеется.

— В старину в такие лихие годы девушек в соху запрягали и деревню обпахивали. Но, говоря по совести, не верил я и сейчас не верю в пользу такого дела.

— Но ведь и другие средства есть.

Каньдюк подался вперед, впился взглядом в старика.

Но Эбсэлем молчал. «Не крутись ты, не юли. Говори прямо, зачем пришел, чего добиваешься», — прочел в его глазах Каньдюк и решил открыть карты.