Черный хлеб

— Трудиться надо, трудиться. Без этого не проживешь, — согласился Шеркей.

Шербиге придвинулась к нему поближе. Она уже делала это не в первый раз. Шеркей все время отодвигался и сейчас сидел на самом краю скамейки. К тому же хозяйка все время валилась набок, к плечу гостя.

— Каких только снов, милок, не бывает, — продолжала она, внезапно перейдя на полушепот. — И не поверишь, если рассказать. Да и неудобно, право. Очень уж такие есть… волнующие. Послушаешь ты, да взбредет тебе в голову что-нибудь… Нельзя рассказывать такие сны мужчине. К тому же еще ночью и с глазу на глаз.

Шербиге слегка отстранилась от Шеркея.

— Рассказывай, рассказывай, — попросил он и подвинулся к ней. Язык у него заплетался, как у пьяного.

— Ну, так и быть, милок. Только смотри не забирай ничего в голову. Не будешь? Приснилась мне однажды здоровенная-прездоровенная собака. Лохматая-прелохматая. Сейчас я даже сомневаюсь, собака ли то была. Скорее всего медведь. А может, и собака. Ты не встречал таких?

— Нет, не приходилось, — промямлил Шеркей, стараясь не глядеть в ее по-кошачьи сверкавшие глаза.

— Если увидишь во сне злую собаку — это к ссоре. Ну а эта, какую я видела, была особенная. Кроткая, ласкунья. А я, значит, лежу и говорю ей: «Уходи, ухода, песик, не мешай мне спать». А она не уходит, так и льнет, так и льнет, как ребенок к материнской груди. И вдруг… — Шербиге положила руку ему на колено, горячо задышала прямо в лицо: — Хочешь верь, хочешь не верь, — превратилась эта собака в мужчину. Да в такого красавца, что и во сне редко увидишь! И берет он меня, этот мужчина, за самую что ни на есть талию, а другой рукой мне ноги начинает гладить. Вот так, — Шербиге взяла руку Шеркея и провела ею по своему колену. — И почему мне такое приснилось? Сама не пойму. Ведь совсем я, касатик ты мой, не знаю мужских повадок. В девичестве проходят мои годы.

Она снова придвинулась к Шеркею. Ему уже некуда было подвигаться — он сидел, прижавшись к Шербиге.

— А ты не видишь таких снов? — прошептала она, впиваясь мерцающим взглядом в его глаза. — Видишь, наверно? Все, поди, повадки знаешь, женатым ведь был.

— Что-то не помню. Некогда все мне. Может, и вижу, — ответил Шеркей и не узнал своего голоса. «Зачем я пришел? Зачем я пришел? Теперь не только Лошадью — Жеребцом прозовут», — подумал он и решил не продолжать этот опасный разговор. Но как он ни морщил лоб, в голову не приходило ни одной путной мысли, думалось о таком, что даже в пот бросало. И, сам не зная зачем, он не это прошептал, не то простонал:

— Время-то свое как проводишь?

— Время как свое провожу? — недоуменно переспросила ворожея, которая ждала от ночного гостя совсем не таких слов. — А что мне его проводить, само идет. Забот и дел у меня особых нет. Скотину не держу. Была, правда, курочка-хохлатка, но что в ней проку, если петуха нет. Зарезала я ее. Ну и жирна же была! Одного чистого сала с полфунта натопила. А ножки у нее, окорочка, значит, ну прямо как твоя рука вот в этом месте. — Она потискала его руку у самой подмышки. — Так вот и живу. Спать ложусь ранешенько-ранешенько. Если придешь другой раз на заходе солнца, то я уж в постельке буду. И сплю — раскинусь, сколько захочется. Какая забота мне? Нежься в свое удовольствие. А перина у меня мяконькая, пуховая, еще от бабушки осталась. Широкая — два человека свободно улягутся. Да вон она. Идем, покажу. Хотя темно сейчас… А при такой жизни, скажу тебе, милок, хорошая девушка, как яблочко, соком наливается. Гладенькая-прегладенькая становится, бока точно шелковые. Попробуй, какие.

Она взяла его руку и положила себе на бедро… Шеркей нерешительно попробовал освободить руку, но Шербиге ее не отпустила.

— Я, я ведь, знаешь, зачем пришел? — задрожал Шеркей, пытаясь объяснить, что ему нужна стряпуха. Но ворожея не дала договорить.

— Да чего же тут не знать, миленочек ты мой, — захихикала она. — Вон она, перинка моя. Пушиночка к пушиночке, ни одного перышка. Раз поспишь и еще захочешь…

Шеркея разбудили вторые петухи.

Шербиге хотела проводить тихонечко, но дверь, словно назло, заскрипела так громко, что всполошились все окрестные собаки.

— Завтра приходи. Пораньше только! — шепнула ворожея у калитки… — Яичек сварю к тому времени. Сколько тебе?

Шеркей ничего не ответил, только страдальчески вздохнул.

Оглядевшись, он торопливо зашагал по сонной улице. Пройдет немного — остановится, покрутит головой, прислушается. Ему казалось, что кто-то следит за ним. Ноги сами собой ускоряли шаг. Скоро Шеркей припустился бегом. Вот наконец и его улица. Здесь нельзя мчаться как угорелому. С трудом заставил себя двигаться шагом. Заложил руки за спину, сделал вид, что прогуливается. Прошмыгнул между жердями ограды. Осмотрел землю, не оставил ли следов. Насквозь пропитанные росой штанины неприятно прилипали к ногам.

Дети сладко спали. Вот и хорошо, а то бы начались расспросы. Оказывается, и для него пастель тоже приготовлена. Кто же это позаботился, Тимрук или Ильяс? Спросят ведь они утром, где был. Что придумать?