Черный хлеб

Испуганно оглянулся по сторонам, плотно прижался всем телом к неструганным доскам. Ему стало совсем не по себе. До чего дожил — как вору приходится таиться. И зачем принесло его сюда? Разве может Шербиге приготовить хорошую еду? Для чего понадобилась ему эта женщина, или не знал он, что она неряшлива, нечистоплотна? Намесит всякой дряни, год потом не отплюешься. То ли дело покойница Сайдэ. Такая чистюля была, на редкость. Ее даже прозвали майрой — русской женщиной. А как вкусно все готовила — язык проглотишь. А эта, поди, подолом будет тарелки и ложки вытирать. Уйти, уйти надо, пока не поздно пока никто не видел… Но какая-то сила подталкивала Шеркея к воротам.

Пронзительно скрипнули проржавевшие, перекосившиеся петли. Не успела еще калитка полностью открыться, как Шеркей был уже во дворе.

— Это ты, что ли?

— Я, я.

— Вот не ждала! Заходи, милок, заходи, касатик. Слава богу, у меня нынче никого нет. Как всегда то есть… А ты не заболел ли? Дрожишь весь, и голос тоже… Аль лихорадка привязалась?

— Да нет. Ветер вроде с севера, ветер…

Шербиге заперла калитку, повела гостя в дом.

В избе душно. Пахло прогнившим полом, сырой глиной, плесенью. Темно. Мутным пятном выделяется покосившееся окошко.

— Проходи. Что стал у порога?

— Не вижу я, куда идти.

— Но ведь, помнится, ты был у меня?

— Да, когда околдовали нас. В прошлом году.

— Ну так шагай смелей, красавец. У меня все по-старому.

Шеркей сделал несколько неуверенных шагов, обо что-то больно ударился коленом, крякнул. Пощупал руками: скамейка. Поглаживая ушибленное место, осторожно присел.

— Зашибся? Я летом лучину не жгу. Одна все, одна. Зачем мне свет? Если бы гости наведывались, тогда бы другое дело. Спасибо, хоть ты не забыл, навестил. Посижу с живым человеком, душу отведу.

— Конечно, конечно, отведешь.

— Поужинать не хочешь? Быстренько состряпаю. Яичек сварю. Свеженькие. Для мужчины, милок, самая полезная еда.

Шеркей с благодарностью отказался, сказав, что только что наелся до отвала.

Шербиге начала сокрушаться о Сэлиме, но, заметив, что этот разговор гостю неприятен, сразу же замолкла.

Она все время суетилась возле скамейки, то и дело натыкаясь на колени Шеркея. Словно угадав его мысли, Шербиге сказала:

— Думаю я все о тебе. И день и ночь мыслю. Как ты теперь обходишься? Сам, поди, и похлебку варишь? Хлебы тоже нужно печь, убираться, стирать. Без бабы в доме, как без рук. Как сиротка ты теперь.

— Да, да, — завздыхал Шеркей.

— Жениться, наверно, собираешься? Или рановато, думаешь?

— И не помышлял еще об этом, не помышлял. И так забот много.

— Да какие же сейчас заботы? Страда еще не скоро.

— Дом новый ставить надо.

— Ох, ведь память у меня какая! Совсем забыла я об этом. А ведь кто-то говорил мне, что ты строишься. Каньдюки, кажется. Сбылись, значит, мои предсказания.

— Да как сказать, как сказать…

— В новый дом и жену надо новую. Иль одной печкой обогреваться думаешь?

Шеркей только посопел в ответ.

Шербиге спросила о здоровье детей, пожелала им счастья. Потоптавшись еще немного по комнатенке, подошла к окну и завесила его какой-то тряпицей. Потом, шурша юбками, присела рядом с Шеркеем. Он хотел подвинуться, но она сказала:

— Не беспокойся, милок, умещусь. Как говорят, в тесноте, да не в обиде.

Шеркей снова громко посопел.

— Так вот и живу, соколик, — доверительно заговорила хозяйка после недолгого молчания. — В избе тепло, никогошеньки нет, никто не мешает. Чего делать? Спать только. Вот и полеживаю в постельке, сны поглядываю. Страсть как люблю, грешница, этим делом заниматься. По пять-шесть снов в ночь вижу. Жить без них не могу. Поверишь ли, в прошлом году перестали вдруг сниться, так думала, что помру. Истосковалась вся, иссохлась. Пюлеха молила, а сны все не приходили. Может, и снилось что, да из памяти вон выскакивало. Но в нынешнем году, признаюсь тебе, так и снятся, так и снятся, конца им нет. Только ляжешь, раскинешься этак — и пошли они друг за другом, словно облачка чередой перед глазами проплывают. И сны-то, Шеркеюшка, голубок ты мой, все такие приятные, добрые. Вот только перед твоим приходом раскинулась, разнежилась — и вижу, будто идем мы с покойной бабушкой на базар. А надобно сказать тебе, что бабушка моя была очень хорошая, двадцати шести годов уже замуж вышла. Вот, значит, и идем мы с ней на базар. А перед тем натопила я вроде печку и испекла хлебы. Да какие получились они, что и глаз не оторвешь. Пухленькие, румяненькие. Ну прямо щечки молоденькой-премолоденькой девушки! Наливной такой, сдобненькой! Так и хочется поцеловать. А на базаре, милок, вдруг я возьми и потеряй бабушку. Это очень хорошо, когда покойника теряешь, к добру. И тут откуда не возьмись — мужчина! Отец мой. И дал он мне длиннющие-предлиннющие вожжи. Это тоже к удаче. Когда мертвые дают, радоваться надо. А вожжи означают дорогу. Видать, позовет меня кто-нибудь скоро на помощь, чтобы избавить от колдовства. И по всем приметам видно, что богатому человеку я понадоблюсь. А я всегда готова пособить добрым людям. Прилежна, старательна я в делах. Вот и заработаю себе что-нибудь.