Черный ход

Пудинг, каучук, оружейная сталь – как его ни назови, пространство плещет во все стороны, не выдержав напора. Ладонь накрепко влипает в ладонь. Клещами сжимаются пальцы. Двое стоят, судорожно вцепившись друг в друга, переводят дух.

Ду́хи переводят дух. Животики от смеха надорвешь, сэр.

– А теперь, мистер Редман, обнимемся, как добрые друзья.

– Джош, просто Джош.

Шелестят листья под ветром:

– Очень приятно, Джош. Я Бенджамен, для вас Бен.

– Обнимемся, Бен?

– Как добрые друзья. Не забыли?

– А мы и есть друзья.

Пальцы левой, свободной руки Джоша вцепляются в старческое предплечье. Так оно и есть, или это шалит воображение, но предплечье костлявое, хрупкое, настоящее. На своем собственном предплечье Джош ощущает хватку чужих пальцев, сухих и крепких. Две руки, два каната, брошенные тонущим морякам с корабля. Язвы? гной? короста?! Все это проделки адского переводчика. Обман, мираж. Брезгливость? Отвращение? Призраку ли брезговать другим призраком?!

Воздух исчезает. Возвращается пудинг, каучук, оружейная сталь. Руки переплелись: держатся, тянут, подтягивают. Левую ладонь жжет огнем, когда Джош, преодолев сопротивление, рывком бросает ее на плечо Бена. Мигом позже на плечо Джоша ложится Пирсова ладонь. Она дрожит – воображаемая плоть Джошуа Редмана горячей раскаленной сковороды.

Вы обнимались с костром, сэр?

Дюйм. Еще дюйм.

Джош что-то видит. Лавку? Пирса? Нет, образы чужие, незнакомые. Какие-то люди, дома, города. Женщина. Постаревшая мисс Шиммер? Вряд ли; наверное, это ее мать. Смеется мальчик в шляпе, сдвинутой на затылок. В прихожей стоят сапоги. Это сапоги разъездного агента. Скачет лошадь. Звучит рояль. Обнимаются двое мужчин. Один хлопает другого по спине.

Почему бы и нет?

⁂

Пустые шкафы. Стойки для винтовок. Гвозди, вбитые в стены. Прилавок, исцарапанный оружием. Коптящее пламя керосиновой лампы. Чашки с остатками холодного чая. Тени на стенах. Далекие хлопки выстрелов. Отблески в окнах. Все делается зыбким, тонет в дыму.

Кажется, что отчаянная пальба сбежала с улиц Элмер-Крик и беззвучно явилась собственной персоной, воняя порохом и кровью, в лавку Абрахама Зинника.

Клубы дыма плывут, меняют форму. Теперь это пряди тумана, слоистого и плотного, как сырой войлок. Войлок обугливается, истончается; туман редеет, словно под лучами утреннего солнца.

Солнце в аду? Нет, не бывает.

2 Два тахтона в одном месте

Солнце в аду?

Багровое зарево.

Оно пожрало треть небес, перечеркнутых исполинскими дугами, поглотило землю у горизонта. Зарево надвигалось, пускало дымную слюну, распахивало жадную пасть. Сгрудившись на пристани из черных досок, беженцы старались не оглядываться. Приближение гибели пугало всех. Взгляды устремлялись на смоляное море, на тяжелые, фосфоресцирующие, готовые в любую секунду вспыхнуть волны. За ними, за пенной полосой прибоя, качались на пологой зыби, направляясь к пристани, три…

Четыре? Пять?

…шесть лодок с низкой осадкой. В лодках не было ни души: ни гребцов, ни кормчего. Тем не менее, весла посудин слаженно двигались сами собой, направляя лодки к берегу. Шесть неуклюжих водомерок, шесть ореховых скорлупок упрямо стремились к цели.

Вторым именем пристани был ужас. Третьим – отчаяние. Но по мере приближения лодок пристань становилась безымянной, делалась основой для множества вероятностей. Темное облако горя, окутывавшее толпу, просветлело. Обгорелый настил укрепился, обрел прочность фундамента для будущего. Взмахом волшебной палочки призрак спасения переменил настроение несчастных беженцев. Будто струи гейзеров, из них хлестало иное, едва ли не видимое глазом чувство.

Надежда.

Каждый знал, верил: о нас не забыли. Помощь на подходе. Спасительный выход из мира, обреченного на гибель, вот-вот откроется. Родной дом вспыхнет, станет огненной могилой, исполинской гекатомбой, но уже без нас!

Пространство над волнами исказилось, смялось гармошкой. Горизонт, пылавший заревом, остался на месте; горизонт, соединявший море с небом, приблизился единым рывком. Воздух над водой затвердел до звонкой хрупкости стекла. По его поверхности ринулась во все стороны паутинка тонких трещин.

Лодки приближались.

Трудно сказать, в какой момент толпа на пристани увеличилась. У дальнего ее края, того, что ближе к наступавшему фронту огня, из дрожи и трепетания соткались новые фигуры. Внешне они мало чем отличались от других беженцев, но оказались напористей, нетерпеливей. Сбившись в плотный отряд, новоприбывшие сразу принялись проталкиваться сквозь толпу с сосредоточенной целеустремленностью насекомых.

Беженцы, до того стоявшие смирно, пришли в движение. Толпа забурлила, превращаясь в живое подобие штормового моря. Шторм набирал силу, все новые и новые эмигранты объявлялись на краю пристани – и немедля присоединялись к тем, кто спешил пробиться к темной неспокойной воде.

К лодкам.

К спасению.