Черный лебедь

Мы сели за стол и съели без всякого аппетита по холодной котлете и этот салат. Но наши мысли были далеко от еды. У меня был наготове вопрос, который я хотела задать матери, и сейчас момент наступил, похоже, подходящий.

Из соседней квартиры, где жила синьорина Вальтрауде, донеслись приглушенные звуки скрипки. Синьорина Вальтрауде была учительницей музыки и теперь, в восемьдесят лет, раз в неделю собирала у себя своих немногих живых подруг, и они вместе музицировали. В то время как эта музыка за стенкой звучала как аккомпанемент, я задала матери вопрос, который давно терзал меня:

— Эмилиано знал, что я жду от него ребенка?

Мать поставила локти на стол, поддерживая голову руками, как она любила делать.

— Знал, — ответила она. — Он сказал мне об этом однажды в телефонном разговоре. На месяц раньше, чем ты мне объявила об этом.

— Почему же мне он об этом не сказал? — удивленно спросила я.

— Он не хотел влиять на твои решения, — объяснила мать.

Я вышла на кухонный балкончик и посмотрела на внутренний дворик, освещенный розоватым светом четырех фонарей.

— Это он велел тебе молчать? — допытывалась я.

— Нет. Но я чувствовала, что он так хотел. У этого человека была способность какие-то вещи дать понять без слов… — Моя мать улыбнулась, вспомнив Эмилиано, которого знала еще подростком и к которому всегда относилась с симпатией. — Я тебе не рассказывала про бегство в Швейцарию с семьей Монтальдо? — спросила она.

— Много раз, — ответила я. — Но я предпочитала папины рассказы. Не обижайся на меня за это.

Во взгляде матери блеснуло волнение, и голос ее слегка дрогнул.

— Да, он умел блестяще рассказывать, твой отец, — согласилась она. — Он был бы настоящим писателем, если бы умел выстраивать сюжет. Но как бы то ни было, — продолжала она, — а он не мог рассказать тебе, какие чувства я испытывала к Эмилиано подростку. — Она казалась помолодевшей, когда переносилась в прошлое. — Он вызывал у меня большую нежность — его глаза выдавали большую любовь к приключениям.

— Тебе никогда не удается говорить о человеке, — пошутила я, — не делая из него персонажа романа.

Мать погрустнела.

— Эмилиано и был персонажем романа, — заявила она. — Вся его короткая жизнь это доказывает.

— Он сообщил тебе о моей беременности, когда у меня было всего два месяца? — спросила я.

— Примерно так.

— И ты без всякой просьбы с его стороны решила не говорить мне об этом только потому, что он вроде бы этого не хотел?

— Это правда, Арлет.

Обаяние Эмилиано всегда достигало цели. У него никогда не было нужды просить что-либо, чтобы это иметь. Я постаралась вспомнить, как обстояли дела в то далекое лето, когда я узнала, что беременна.

Мы загорали у бортика бассейна в «Гранд-Отеле» в Римини.

Нет, это было не так. Я загорала. А он сидел под полосатым зонтом, пил шампанское со льдом и читал длинный отчет о последнем административном совете издательства.

— Знаешь что, Арлет? — сказал он мне, прерывая чтение. — Мои сестры и их мужья — настоящие болваны. — Он терпеть не мог грубости и прибегал к ней в том случае, если в самом деле не мог найти подходящий синоним, чтобы заменить вульгарное слово.

— Это твое недавнее открытие? — пошутила я.

Эмилиано перестал читать, сложил листы в кожаную папку и поднял на меня свои голубые глаза.

— Они убеждены, что достаточно привязать свою телегу к какому-то мощному политическому течению, чтобы колеса снова закрутились.

— А разве не так? — спросила я. — Без какой-то партии или группировки за спиной ничего не делается в наше испорченное время.

Эмилиано медленно допил последний глоток шампанского.

— Это ошибка, в которую впадают многие, — сказал он, посмотрев вдаль сквозь пустой бокал. — Ни один политик, привыкший к партийным играм, не потерпит существования солидного и независимого издательства. Независимая издательская группа будет служить правде, а не политике. Правда и политика — две несовместимые вещи. Крупные издательства, как, впрочем, радио и телевидение, всегда возбуждают аппетиты у этих любителей прибрать все к рукам и повсюду расставить своих людей на ключевые места, чтобы в подходящий момент ими воспользоваться. Моя семья еще не поняла, что, став на путь сомнительных и опасных союзов, наше издательство сделается в конце концов игрушкой в руках той или другой партии. Единственный, кто понимает, насколько велик риск, — это Франко Вассалли. Возможно, он и смог бы правильно действовать, но с его скромным пакетом акций у него связаны руки. Конечно, договорись мы с ним, можно было бы…

— Что можно было бы, Эмилиано? — с любопытством спросила я.

— Можно было бы закрыть дверь перед носом некоторых назойливых министров, нейтрализовав их подхалимов и лизоблюдов, которые кружат в коридорах издательства, как зловещие ястребы.

— А кто тебе в этом мешает? — спросила я с высоты своего невежества.

Эмилиано снисходительно посмотрел на меня, как на несмышленую девочку.