Черный Леопард, Рыжий Волк

– Дай мне убить его, его и мальца, и я вернусь, чтоб ты убил меня. Размозжи мне башку и высоси мой мозг. Разрежь меня и покажи, что ты станешь есть самым первым. Делай, что пожелаешь. Я клянусь.

Он вернулся на ветку.

– Камиквайё – так некоторые меня зовут.

– Где ты занимаешься белой ученостью?

– Занимаюсь? Занятия – это для учеников.

– Белые ученики Долинго залезают людям в головы, вызывая в них противоестественные желания.

– Долингонцы мясники. Мясная лавка удел их всех. Мясная лавка! Я не был ни ученым, ни колдуном. Я был художником. Самым выдающимся студентом, выпущенным из университета Увакадишу – даже мудрейшим прорицателям, преподавателям и мастерам было не под силу учить меня, потому как мудростью я превосходил их всех. «Ты, Камиквайё, – говорили они, – должен посвятить остаток дней своих жизни разума». Это они так говорили, я своими ушами слышал. Сходи во Дворец Мудрости Увакадишу. Я изучал пауков, чтобы выведать тайну их превосходной паутины. Ты – мелкий умишко, гангатом, наверное, а значит, тебе не под силу думать как ученому, но подумай о паутине, подумай, как далеко она растягивается, прежде чем порваться. Представь это, представь это, сейчас представь. Я говорил всем им: «Представьте себе веревку, какая липнет к человеку, как паутина липнет к мухе. Представьте себе доспехи мягкие, как хлопок, но способные остановить копье и даже стрелу. Представьте мост через реку, озеро, болото. Представьте себе это и еще многое, если мы могли бы создавать паутину, как паук». Слушай же, человек речного племени. Этот ученый не сумел изготовить паутину. Я скрещивал такое множество пауков, выдавливал их животики, пробовал это на язык, чтобы по вкусу разложить на составные части, только все равно это ускользало от меня, как какая-нибудь слизь. Ускользала прочь! Но я работал день и ночь и всю ночь напролет, пока не получил снадобье, я изготовил клей, похожий на живицу из дерева, и я взял палку и растянул снадобье, как длинную нить от плевка, и она засохла, она охладилась, она отвердела. И я созвал своих братьев и сказал: «Вот! Я изготовил паутину». И они были ошарашены. И говорили, мол, братец, мы не видели ничего подобного во всей науке и математике. А потом она треснула, потом она порвалась, и они смеялись… как же они смеялись!.. а один сказал, что нитка на полу порвалась, а я умом повредился, и они засмеялись еще пуще, и стыдили меня, и разошлись по своим комнатам спать и толковать о снадобьях, от каких женщина забывала бы, что ее насиловали.

Говорю тебе воистину: было мне не до печали, было мне не до горя. Наука эта травила меня, вот и собрал все свои пузырьки и выпил отраву. Уснуть и никогда не просыпаться. А потом я проснулся. Очнулся от лихорадки во мне, какая никак не стихала. Очнулся и увидел, что сплю на потолке, а не в кровати на полу. Протер глаза и увидел у лица своего длинные серые руки чудища какого-то. Я закричал, только крик мой прозвучал диким визгом, и я упал на пол. Руки мои такие длинные, ноги мои такие длинные, лицо мое… о, мое лицо!.. ведь я тебе еще больше правды расскажу: я был самым красивым среди ученых, да, был, мужчины подбирались ко мне с предложениями неприличнее тех, какие делали они своим любовницам. «Красавчик, – говорили они, – предложи свою дыру, от мозгов твоих нет проку». Я плакал, рыдал, выл, пока из чувств во мне не оставалось ничего. И ничего, ничто, оно было лучше всего. Мне полюбилось ничто. А уже днем я обожал свое ничто. Я ползал по потолку. Я ел пищу, сидя на стене, – и не падал. Мне показалось, что я изойду мочой или спермой, но потянулось из меня что-то сладковатое и липкое, и я мог свисать со стены!

Братья мои, они не понимали. У всех моих братьев, у них у всех нервы сдали, сами они не достигли ничего, потому что ничем не рисковали. Один кричал: «Демон!» – и швырял в меня пузырьками, и даже я не знал, что способен нагнуться так низко, что в воздухе оставались одни мои локти да колени. Я наплел паутины вокруг его лица, так что он уже и дышать не мог. Ты это слушай, слушай, потому как еще раз я этого не скажу. Я убил первого прежде, чем он тревогу поднял. Остальные, те в соседней комнате собрались заниматься наукой на деревенских девках, так что поднялся я во внутренние покои, неся в одной руке драгоценное масло, а в другой горящий факел. И я прошел по потолку и ногой толкнул дверь, а один из них спросил снизу: «Камиквайё, это что за безумие? Слезай с потолка». А я придумывал, что бы такое напоследок сказать, что-нибудь умное и дерзкое, что-нибудь, после чего можно бы злобно рассмеяться. Слов, увы, не нашел, а потому разбил вдребезги кувшин с маслом, а потом бросил вниз факел. А потом дверь запер. Да, запер. Как они завыли, о, как они завыли! Их вой доставлял мне удовольствие. Я бросился в буш, к великому лесу, где волен был размышлять и о великом, и о малом, вот только кто бы мне там стал великие сказки рассказывать?

Он указал на меня и ухмыльнулся: