LXXIV(v).Я слушаю маму Чада и пытаюсь представить себе, как выглядят комнаты наверху, там, наверное, вышивки с розами и апельсиновым деревом. Я вижу дверной проем, где стоял Фрэнк, комнату Чада, заваленную книгами, в которых нашлось доказательство лжи отца. Я пытаюсь представить Чада в его комнате. Но вместо одного Чада вижу двоих, приготовившихся к бою с фермером. Первый Чад — застенчивый мальчик, который не решался заговорить со мной во дворе и смотрел, как я растираю натруженные руки. А рядом с первым Чадом вижу второго, того, за кофейным столом, когда в Игре осталось трое. Второй Чад с каждым днем взрослел и крепчал, я наблюдал за его решимостью, за его внешней силой.
И когда я представляю себе прошлое, второй Чад становится мне ближе и понятнее. Сцена делается яркой, выпуклой. И вдруг фермер, который выше сына на шесть дюймов, отходит в сторону.
LXXIV(vi).Мама Чада тихо плачет. Жужжит таймер.
Она встает, вынимает из духовки противень с печеньем и ставит его остывать на решетку.
Миссис Мейсон, говорю я, обещаю поговорить с вашим сыном. Сделаю что смогу.
Она оборачивается, по ее лицу градом текут слезы. Она кивает и пытается улыбнуться.
LXXV(i).Чад смотрит на меня терпеливо, как врач на старушку-пациентку в ожидании ее жалоб на свои многочисленные хвори.
Я некоторое время молчу и смотрю ему в глаза. А потом говорю: Чад, съезди домой, навести родителей.
LXXV(ii).Вначале он делает вид, будто мои слова — лишь дружеский добрый совет. Спасибо, Джолион, говорит Чад, но щеки у него пылают. Я давно туда собирался, добавляет он с самым невинным видом. И все равно спасибо за напоминание.
Я изящно изгибаюсь на диване, как кинозвезда в шелковом вечернем платье.
О нет, говорю я, по-моему, ты как раз не понимаешь. Или все прекрасно понял, но притворяешься, будто не понимаешь. Ты
Он смотрит на меня в упор и отвечает не сразу. Голос у него тихий, в нем клокочет угроза. Ты не имеешь права так со мной поступать!
Я чешу себя за ухом и говорю: забавно… А мне кажется, имею. Ведь ты сам предложил мне первому сделать ход. И вряд ли кто-то будет оспаривать утверждение, что поездка к людям, которые произвели тебя на свет, — задание не самое трудное. Мы должны оставаться объективными.
В голосе Чада еще явственнее слышится угроза. Ни за что, говорит он. Повышает голос, размахивает руками. Джолион, ты не имеешь права так со мной поступать. Так нечестно. Ведь я выиграл. Ты и понятия не имеешь…
Я остаюсь совершенно хладнокровным в вопросе, о чем я понятия не имею?
Его гнев прорывается наружу. Да ни о чем! Ты не знаешь, что я с тобой сделал! Он вцепляется в подлокотники кресла, как будто собирается оттолкнуться, вскочить, наброситься на меня. Но неожиданно Чад откидывается назад. Вся его сила куда-то улетучивается. Он снова заговаривает, но все меняется. Он как будто сменил тональность, перешел из мажора в минор. Ты ничего не понимаешь, говорит он. Ты понятия не имеешь, до какой степени я обложил тебя со всех сторон. Так что, Джолион, у тебя нет права так со мной поступать. Я побеждаю. Я… Чад закрывает глаза и умолкает.
Ты, наверное, прав, Чад, говорю я, задумчиво кивая. Все очень просто. Съезди к родителям, повидайся с ними.
Нет, Джолион, говорит Чад, в нем буквально клокочет гнев. Этого не будет. Ни за что! Чад умолкает и смотрит куда-то поверх моей головы, в окно. Руки его неподвижно лежат на подлокотниках. Он чего-то ждет, будто пытается почувствовать уходящую землю у него из-под ног.
Я тоже молчу. Слежу за тем, как вздымается и опадает грудь Чада. Постепенно его дыхание успокаивается. Наконец он поворачивается ко мне и продолжает: Джолион, ты кое-чего не понимаешь. В его голосе появляются злорадные нотки. Я пробыл в Нью-Йорке не четыре дня, а больше, прилетел задолго до того, как позвонил тебе. Начиная с того телефонного звонка, я продолжаю набирать очки… Чад смотрит на меня в упор. Джолион, я слежу за твоей жизнью вот уже пять недель.