Черный Новый год

Оксана открывала и закрывала рот, будто рыба, и пялилась большими карими глазами на Бурцева.

– Не надо мне тут! – продолжал он, чувствуя, как гнев накатывает большими болезненными шарами. – Я не тебя ждал, поняла? Думаешь, если дети здесь, то я сдерживаться буду? Нет, моя дорогая! Не буду! Никогда не сдерживался и тут не собираюсь!

Обиднее всего, конечно, было, что не появился Дед Мороз. Бурцев снова метнулся к двери, выглянул – лестничный пролет оказался пуст. Бурцев вернулся к Оксане и втолкнул ее в комнату, не давая ни разуться, ни снять пальто.

– Вот вам ваша мама и бабушка. Звали? – мрачно произнес он.

Ощущение праздника стремительно испарялось. Голова в телевизоре, все еще застывшая с открытым ртом, теперь вызывала раздражение. Своим безмолвием она напоминала о том, что все вокруг ненастоящее, что это – фантомная боль подсознания.

Лена вскочила, с грохотом роняя стул, подбежала к Оксане, обхватила ее за плечи и повела к столу.

Дочери всегда больше любили Оксану. После развода Лена и Галя переехали жить к маме, и именно тогда мир начал сужаться в проклятые сорок квадратов одиночества. Оксана отговаривала дочерей общаться с отцом. Называла его трутнем, алкашом, эгоистом – кем только не называла – а он считал себя слишком гордым, чтобы что-то кому-то доказывать и опровергать.

Бурцев тяжело сглотнул. Горло саднило. Из носа потекли сопли. Болезнь просочилась из реального мира в дрему. Не так все должно было произойти, ох, совсем не так.

Что же это за жизнь такая, если даже во сне ничего нельзя изменить? Он чувствовал, что вот-вот придет в себя под тяжелым ватным одеялом, больной и глубоко несчастный. Где-то за окном будут грохотать фейерверки, соседи, все как один, выползут из квартир и примутся шумно поздравлять друг друга на лестничной клетке, сотовая сеть перегрузится и начнет сбоить, а вот Бурцеву никто не позвонит.

Он вышел из комнаты, остановился в коридоре, отчаянно желая оказаться в реальности, но никак не мог вынырнуть из липких объятий странного бреда. Колко и гулко застучало в висках. На тумбочке у туалета стояла плетеная корзинка, наполненная почему-то разбитыми мобильными телефонами. По ним, похоже, остервенело колотили чем-то тяжелым.

– Испорчен праздник, – бормотал Бурцев, направляясь в кухню, в объятия еще не рассеявшихся запахов жареного мяса и вареной картошки.

Хоть бы напиться, что ли. Он отодрал крышечку от бутылки с водкой, сделал из горлышка несколько больших глотков. По горлу будто пронеслись черти с раскаленными трезубцами, где-то под подбородком все болезненно сжалось, перехватило дыхание, а потом легкие расширились, и Бурцев выдохнул, вместе со слезами, с соплями, с гулкой горячей отрыжкой.

В одной руке оказался кухонный нож с налипшим на лезвие квадратиком вареной колбасы.

В другой – та самая металлическая палка. Бурцев стряхнул слезы и понял, что это не палка вовсе, а пистолет. Он вспомнил, как много лет назад увидел этот пистолет в одной из квартир, где устанавливал двери. Тогда же впервые припрятал ключ от входной двери и вернулся через несколько дней, отыскал пистолет, прихватил его, немного деньжат и ноутбук.

Точно. В реальной жизни этот пистолет лежал у Бурцева под матрасом. А здесь появился в руке – как предзнаменование, как жирный такой намек.

Волшебства не будет. Сказочная дрема превращалась в кошмар. Дед Мороз и в детстве был ненастоящим, и сейчас оказался точно таким же. Семья тоже – одни воспоминания. В реальности к нему давно никто не приезжал. Лет пять точно. От осознания этого сделалось еще горше. Бурцев вышел из кухни, увидел, что в коридоре у двери стоит Оксана, дергает за ручку, открывает… Мелькнуло в голове: он забыл запереть дверь!

Оксана повернулась, и взгляд у нее был полон страха; нечеловеческий, затравленный взгляд. Бурцев отметил, что она совсем не похожа на Оксану, в сущности, это вообще какая-то чужая женщина, совершенно ему незнакомая. Видимо, как только он перестал ждать праздника, все вокруг сделалось чужим, как это бывает в дурных снах.

А потом он бросился к ней, схватил, потащил обратно в квартиру. Затрещал рукав пальто, щеку обожгло чем-то горячим – это незнакомка оцарапала Бурцева ногтями. Тогда уж Бурцев не сдержался, швырнул женщину на пол, навалился сверху и принялся бить то ножом, то рукоятью пистолета. Лицо ее, с расплывшейся тушью, с искривленным безобразным ртом, с морщинками вокруг ярких губ, то становилось лицом Оксаны, то становилось незнакомым, то вообще преображалось в какую-то карнавальную маску вроде тех, что Бурцев видел в детстве на маме во время одной из школьных новогодних елок. Он надеялся, что сон оборвется, а женщина под ним либо исчезнет вовсе, либо превратится, наконец, хотя бы в Деда Мороза или в отца – вот уж кого хотелось задушить в юности! – но этого не происходило. Даже наоборот, незнакомка как-то очень реалистично кривила рот с размазанной по губам помадой, и из ее горла вырывался сдавленный сиплый стон, какой нарочно во сне не придумаешь.