Чёрный обелиск

Георг не успевает ответить. Снаружи раздается велосипедный звонок, вслед за этим слышатся шаги на старой скрипучей лестнице и начальственный кашель. Это наш «трудный ребенок», Генрих Кролль-младший, совладелец фирмы. Маленький полный мужчина с соломенными усами, в пыльных полосатых брюках с велосипедными прищепками. В его глазах мы читаем легкое недовольство. Мы для него — канцелярские крысы, которые целыми днями бездельничают, в то время как он несет тяжелую службу на передовой линии коммерческого фронта. Его не берут ни болезни, ни усталость. Он с рассветом отправляется на вокзал, а потом на велосипеде в самые отдаленные деревни, откуда наши агенты — местные могильщики или учителя — сигнализируют о новых мертвецах. Ему не откажешь и в расторопности. Его полнота внушает клиентам доверие; поэтому он усердно поддерживает форму утренними и вечерними возлияниями. Тощим, словно оголодавшим агентам крестьяне предпочитают маленьких толстяков. Немаловажную роль играет и его костюм. Он не носит ни черного сюртука, как наши конкуренты из фирмы «Штайнмайер», ни синего уличного костюма, как коммивояжеры из похоронной конторы «Хольман & Клотц» — первое слишком нарочито, второе слишком безучастно. Генрих Кролль носит визитный костюм, пиджак маренго с полосатыми брюками, старомодный жесткий стоячий воротник и галстук приглушенных тонов с преобладанием черного. Два года назад, заказывая этот костюм, Генрих вдруг засомневался — не будет ли для него предпочтительней сюртук-визитка, но в конце концов отверг эту идею, рассудив, что для визитки он маловат ростом. Это было мудрое решение — даже Наполеон выглядел бы смешно во фраке с длинным хвостом. А в своем сегодняшнем рабочем костюме Генрих Кролль похож на скромного администратора самого Господа Бога — и это именно то, что нужно. Прищепки на брюках вносят некую домашнюю ноту и в то же время работают как приманка — от людей, которые в эпоху автомобилизма пользуются подобными вещами, клиенты обычно ждут доступных цен.

Генрих снимает шляпу и вытирает лоб платком. На улице довольно прохладно, и вспотеть он никак не мог; это делается для того, чтобы показать нам, как тяжел его труд по сравнению с нами, дармоедами.

— Я продал крест, — произносит он с наигранной скромностью, за которой слышится вопль триумфа.

— Какой? Маленький мраморный? — спрашиваю я с надеждой.

— Нет, большой, — еще более скромно отвечает он и пожирает меня глазами.

— Что?.. Тот самый, из шведского гранита с двойным цоколем и бронзовыми цепями?..

— Тот самый! Или у нас есть еще один?

Генрих наслаждается эффектом своего идиотского вопроса, считая его верхом остроумия и сарказма.

— Нет, — отвечаю я. — Другого такого у нас уже нет. В том-то и беда! Это был последний. Гибралтарская скала!

— За сколько ты его продал? — спрашивает Георг Кролль.

— За три четверти миллиона, — потянувшись, отвечает Генрих. — Без надписи, без доставки и без ограды. Это все — за отдельную плату.

— О Боже!.. — произносим мы с Георгом одновременно.

Генрих взирает на нас с выражением надменного презрения; такое выражение иногда бывает у дохлой пикши.

— Это была тяжелая битва, — заявляет он и зачем-то опять надевает шляпу.

— Лучше бы вы ее проиграли! — говорю я.

— Что?

— Битву! Лучше бы вы ее проиграли!

— Что такое? — раздраженно произносит Генрих.

Я легко вывожу его из равновесия.

— Он считает, что лучше бы ты не продал памятник, — пояснил Георг Кролль.

— Что? Что вам опять не нравится?.. Черт побери! Я работаю как проклятый с утра до вечера, продаю товар по самой выгодной цене, а вместо благодарности получаю одни упреки! Помотайтесь сами по деревням и попробуйте...

— Генрих! — мягко прерывает его Георг. — Мы знаем, что ты вкалываешь, не жалея сил. Но мы живем в такое время, когда чем больше продаешь, тем быстрее разоряешься. У нас уже много лет инфляция. С самой войны, Генрих. А в этом году инфляция переросла в скоротечную чахотку. Поэтому цифры уже не имеют значения.

— Я это и без тебя знаю. Я не идиот.

Мы с Георгом оставляем это заявление без комментариев. Только идиоты делают подобные заявления. И возражать им бесполезно. Я знаю это по своим воскресным визитам в дом для умалишенных. Генрих достает записную книжку.

— Этот крест мы покупали за пятьдесят тысяч. Так что три четверти миллиона уж, наверное, можно назвать неплохой прибылью!

Кролль-младший опять презрительно-снисходительно взирает на нас с высоты своего сарказма, к которому охотно прибегает, особенно в общении со мной, бывшим учителишкой. Я и в самом деле девять месяцев учительствовал после войны в одной глухой, забытой Богом деревне, пока не удрал оттуда без оглядки, чуть не свихнувшись от зимнего одиночества.

— Еще большей прибылью было бы, если бы вы вместо роскошного гранитного памятника продали этот чертов обелиск, которой торчит перед окном уже шестьдесят лет, — отвечаю я. — Если верить семейному преданию, ваш покойный батюшка, только открыв дело, приобрел его еще дешевле — за каких-нибудь пятьдесят марок.

— Обелиск? При чем тут обелиск? Его продать невозможно, это знает каждый ребенок.