Черный телефон

У меня вырвался вздох, похожий, скорее на смех. В какой-то момент мы заговорили почти как нормальные братья, которые любят и поддерживают друг друга. Почти как ровня. На несколько минут я забыл про фантазии и заблуждения Морриса, забыл, что реальность видится ему редкими вспышками в тумане грез. Для брата единственным стоящим ответом несчастью была постройка небоскреба из картонок от яиц.

– Спасибо, Моррис, – сказал я. – Ты молодец. Просто не лезь больше в мою комнату.

Он кивнул и выскользнул за дверь, но все еще хмурился, спускаясь в холл. Я следил, как он сходит по лестнице, как, раскачиваясь и колеблясь, движется по стене его похожая на пугало тень, увеличиваясь с каждым шагом, приближавшим его как к свету внизу, так и к странному будущему, которое он тщательно строил из картонных коробок…

Моррис застрял в подвале до обеда – маме пришлось звать его три раза, – и, когда он уселся за стол, на его руках виднелись следы белого порошка, вроде штукатурки. Как только пустые тарелки заняли свое место в раковине с мыльной водой, он вернулся вниз и просидел там почти до девяти вечера, пока мама не крикнула, что пора в постель.

Я прошел мимо открытой двери в подвал только раз, когда сам собирался в кровать, и затормозил. Пахло чем-то, что я сперва не смог распознать – не то клеем, не то свежей краской, не то штукатуркой, не то всем этим вместе взятым.

В прихожую, топая ногами, вошел отец. На улице сыпал снег, и он выходил, чтобы смести его со ступеней.

– Что это? – сморщив нос, осведомился я.

Отец подошел ко входу в подвал и принюхался.

– А! – вспомнил он. – Моррис предупреждал, что хочет повозиться с папье-маше. Чего только этот мальчишка не использует для своих построек, верно?

* * *

Каждый четверг мама посещала дом престарелых, где читала письма подслеповатым его обитателям и играла на пианино, громко стуча по клавишам, слегка глуховатым. Я в такие дни оставался на хозяйстве и присматривал за братом. Наступил очередной четверг, и не прошло и десяти минут после маминого ухода, как в боковую дверь заколотил кулаком Эдди.

– Здорово, приятель! – приветствовал меня он. – Знаешь, чего? Минди Акерс только что обштопала меня в пяти играх подряд. Так что придется вернуть ей фото. Оно ведь у тебя? Хорошенько припрятано?

– Да забирай на здоровье свою пошлятину, – проворчал я, немного успокоенный тем, что он явно забежал на минутку. Обычно от него так быстро было не отделаться.

Эдди сбросил ботинки и прошел за мной на кухню.

– Сейчас принесу, оно в моей комнате.

– Небось, на тумбочке у кровати, грязный ты типчик? – хмыкнул Эдди.

– Вы про фотокарточку Эдди? – донесся из подвала голос Морриса. – Она у меня. Я ее рассматривал. Тут, в подвале.

Я обалдел гораздо больше Эдди. Ясно же велел брату оставить снимок в покое, а прямое неподчинение было совсем на него непохоже.

– Моррис! Я ведь запретил тебе рыться в моих вещах! – взревел я.

Эдди подошел к верхней ступеньке, вглядываясь в подвал.

– Что ты с ним делал, мелкий дрочила? – крикнул он Моррису.

Моррис не ответил, и Эдди загрохотал вниз по лестнице, я за ним.

За три ступени до конца Эдди встал, уперев кулаки в бока, и оглядел открывшуюся перед нами картину.

– О, как, – выдохнул он. – Сильно.

От стены до стены подвал был застроен лабиринтом картонных коробок. Моррис перекрасил их все. Ближайшие к нам были цвета цельного молока, по мере отдаления оттенки переходили от бледно-голубых к синим и затем в глубокий кобальт. Самые дальние коробки стали угольно-черными, олицетворяя собой ночь.

Я увидел коробки-перекрестки с коридорами, ведущими на все четыре стороны. Увидел окна в форме солнышек и звезд. Сперва я решил, что они затянуты странным переливчато-оранжевым пластиком. Потом разглядел пульсирующее мерцание и понял, что пластик прозрачный, и внутри что-то горит – не иначе как Моррисова лавовая лампа. В большинстве коробок, однако, окон не было вообще, особенно в тех, что тянулись вдали от подножия лестницы, у дальней стены. Там, должно быть, царила полная тьма.

В северо-западном углу подвала над коробками возвышался гигантский, бледно мерцающий месяц из папье-маше, с поджатыми губами и единственным глазом, глядевшим на нас с выражением досадливого разочарования. Я был настолько поражен его невероятной величиной – он казался поистине огромным, – что только через минуту понял: основой ему служит здоровенная коробка, бывшая когда-то центром Моррисова осьминога. В той жизни ее оплетала сетка с торчащими вбок рогами. Помню, тогда я подумал: мол, эта кривобокая скульптура – явный признак того, что и без того невеликий ум моего братца совсем ослаб. Теперь я сообразил, что коробка и в тот раз изображала месяц, и любой, у кого есть глаза, увидел бы это сразу. Любой – но не я. Одним из моих серьезных недостатков, осознал я вдруг, было неумение вернуться к непонятой проблеме позже – чтобы разглядеть ее в другом свете или ракурсе, о чем бы ни шла речь: о странной скульптуре или о моей собственной жизни.