Черный замок Ольшанский

– Он года два – до тридцать девятого – в замке библиотекарем работал. Куда было деться белорусскому хлопцу, пускай себе и с университетами.

Помолчал.

– И вообще он чересчур много видел. Можно сказать, смертельно опасного для жизни. И последнюю «акцию» видел. Бредит, лопочет, а смысл какой-то есть. Я вот только не знаю, или он ее тоже наблюдал откуда-то, или был в колонне смертников. Я из отдельных слов этого его лопотания, его блеяния нарисовал для себя такую картину, может, и неверную.

– Какую? – спросил я.

– Видел он все это, но не до конца. Пленные волокли ящики до взгорка (там озеро с одной стороны, а речушка, ров и замок – с другой). Потом смертникам глаза завязали, повели туда, а через пару часов, снова с завязанными глазами, отвели обратно. И в лесу – залпы. Живые сносили мертвых в кучи. И тут или Лопотуха испугался (он, видимо, уже и тогда был – того…) и оставил наблюдательный пункт, или ему удалось чудом убежать. А остальных положили там, на горке. Где похоронены – знаешь.

– А кто знал и знает, где они то спрятали?

– Ну, наших туда не пустили. Вартенбург под бомбы угодил в Дрездене, а «искусствоведа» Керна наши в Белостоке потом публично повесили.

– Вот оно что, – вздохнул я. – Получается, никто не знает, что прятали, где и как.

– Косвенно догадаться можно: архив, награбленное и еще личное имущество Ольшанских. То-то замок пустовато выглядел, когда мы вошли. А кто знает? Лопотуха знает. Да это все равно, как если бы собака знала. Не говорит… И никогда не скажет.

– А может так случиться, что наступит просветление?..

– Вряд ли, – сказал Змогитель. – Что могут дать беспорядочные бормотания вроде: «И вы… Убьете меня… Убийцы… Завещание их там». Если и есть где-то там завещание Ольшанского и княжеские грамоты да подтверждения магнатного достоинства, то кому они сейчас нужны? Последний, последний Ольшанский волей божьей «умре».

Да, веселого было мало. Мы сидели уже почти впотьмах, и такая же тьма была в наших мозгах. Я вспомнил про свое обещание Хилинскому и первый нарушил молчание.

– Хлопцы, а что оно такое – Бовбель? Это я для одного там человека. Он и сам немного знает, но ему интересно, что знают, как смотрят на это тут, на месте?

– Кгм… – Змогитель бросил в рот ягоду. – Это, брате, знаменитый бандит. Терроризировал с бандой всю округу в 45–47-м годах. Два их тут таких было. Он да Кулеш. В оккупацию «партизанили». А по правде их «партизанство» в основном сводилось к тому, чтобы разжиться харчами да коня или кожух у кого забрать. Ну, врать не буду, нападали иногда и на немцев. Посты снимут, комендатуру подожгут, мост однажды спалили, два эшелона под откос раком поставили. Еще пока такое было – терпели. Но перед освобождением бывали у них уже стычки и с нами. Почти как анархисты в гражданскую: «Бей справа – белого, слева – красного».

– Да, – сказал Шаблыка, – по сорок восьмой год у нас был ад. Из-за них. Возвращаюсь однажды ночью с собрания – гляжу, кто-то цигарку курит за кустами. Ясно, засада. Ну, я «вальтер» из кармана, крадусь, думаю: «Это еще кто кого». Подошел ближе – тьфу ты, мать-перемать… Светлячок! Обычный светлячок!

Посмеялись. И снова Шаблыка:

– А бывали и в самом деле засады. Очень охотились. За всеми, а за мной почему-то особенно.

– Может, боялись?

– Сам так думаю. Возможно, в банде был кто-то из коллаборационистов. А я мог его случайно знать, потому что какое-то ведь время «немцам служил». Мог опознать. Вполне возможно, что по этой причине и охотились… Ну, не добыли, и хорошо. А потом милиция, да «ястребки», да обычные люди, которым он хуже гнилой редьки осточертел, начали его гонять, прижали к болоту и – каюк. Сам Бовбель, кажется, убит.

– Почему «кажется»?

– Никто из наших его в лицо не знал, а «евонные» все полегли.

– Так никто и не знал?

– Впотьмах его видел только какой-то Щука. Кажется, в чинах теперь. В Минске живет. И еще – Гончаренок.

– Гончаренок?!

– Да. Бовбель послал одного своего хлопца провожать Гончаренка «в последнюю дорогу», да, видать, малоопытного. А у Тодора в кармане махра была… И вторая ошибка – рук ему не связали… Он после этого в болоте два дня сидел, а потом ночью в Ольшаны пришел и от жены узнал, что Бовбеля накануне разбили вдребезги.

– Никогда бы не подумал, что он настоящий мужик, – покачал я головой. – Экий ведь пьянчуга, вечно от него перегаром разит.

– Он, говорят, и пить начал с того времени. А вообще-то, мужественный – не мужественный, а гаденыш он, этот Тодор Игнатович, – заключил разговор Шаблыка.

Я понял, что он не может простить бухгалтеру, который спровоцировал Ольшанского устроить покушение на замок.

Я поднялся.

– Давай проводим его, – предложил Змогитель Шаблыке. – А то столько страшного наговорили, что наше дитятко, прежде чем бай-бай в люлю, еще дорогой согрешит в штанишки.

Мы посмеялись и втроем двинулись со двора. Луна, которая только-только начала истаивать, заливала неверным светом пыль улицы, утоптанные пешеходами «тротуары», темные садики. Шлось и дышалось легко.