Черный занавес

Костя помнил Сонечку Ромову, миловидную и бездарную дочь действительно талантливого кинорежиссера. Он не забыл ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса. Вспомнил он и еще кое о чем и для вида поколебался. Неудобно, мол, не приглашен. Но Валя Вигрдорчик был напорист и стоек. Наконец Костя согласился. Тогда они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.

— Кто будет из наших? — спросил Костя на платформе, когда они сели в электричку.

— Из наших? — переспросил Вигрдорчик. — Соня будет, ты будешь. Ну и ваш покорный слуга… Хватит?

— Не густо, — сказал Колотов.

— А ты хотел весь курс созвать?

— Весь не весь… Послушай, Валя, а ты ничего не слыхал о Васе Рахлееве?

— Вася в Сибирь умотал, работает там режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту. Недавно «Совкулътура» его хвалила.

— А про Ирину Вагай ничего не слышно?

— Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь теперича, друг мой запечный, оченно модная штука стала. В народном театре Ирина. С нею Соха Ромова вроде бы переписывается. У нее и спросишь.

— В Москве-то много наших?

— Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть наши ребята. Кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит… Пристроились неплохо, подхалтуривают на стороне, обрастают связями — в Москве без них труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связишки. Опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее…

— Я и не добивался этого! — недовольным тоном перебил его Костя. — И вообще эти пристраивания не но мне.

— Узнаю Василия Грязнова! — вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. — Ты все тот же, рыцарь печального образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!

Довольный каламбуром, он рассмеялся.

— Раздалась она, твоя бывшая пассия… Кушать больно любит. Только вот ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером… Ведь организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка?… Ну вот и нам скоро выходить.

— Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!

— Этот пижон — с одесской студии. Он привез свою картину про моряков на конкурс, — шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки с виски «баллантайн». — Работает под биндюжника, а вообще, серая личность.

— Что такое театр в наши дни? — продолжал тем временем киношник из Одессы. — Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напомнить о том, старом добром времени, давно канувшем в Лету. Но эта бледная тень-таки не имеет никакого влияния на события современности и на саму, те сезеть, действительность. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда кушаньем для узкого круга ценителей.

— А театр Эллады? — подбросил вопрос Вигрдорчик.

— Ха! — сказал одессит. — Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш коррэктив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, — он так и произносил это слово, резко нажимая на оборотное «э», — эти самые афинские и прочие грэки-таки принадлежали к избранному слою. Как мне помнится, рабов на трагэдии Эсхила не приглашали. И в Риме был такой же порядок…

— А народный театр Ренессанса? — опять вклинился Валентин. — Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?

— Так то же балаган! Я ж имею сказать, юноша, за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе или, те сезеть, народу нужно хлеба и зрэлищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрэлищ — это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте рэдакторских рогаток, и я переверну мир!

— А он и так неплох, мир наш, — проговорил Костя. — Зачем же ставить его вверх ногами?

— А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? — прищурившись, спросил одессит.

— Режиссер, — ответил Костя.

— И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Сталеваров»? «Премию» Гельмана? А может быть, «Человека со стороны»?

— Этих пьес я не ставил.

— А что вы ставили?

— «Вишневый сад», «Сирано де Бержерак», «Десять дней, которые потрясли мир».

— Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С Театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?

— Костик учился с нами, — вмешалась в разговор Сонечка, — потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.

— Понятно, энтузиаст и землепроходец, значит, — успокаиваясь, проговорил одессит. — В провинции оно, конечно, все по-другому смотрится… Теперь и Одесса-мама совсем окраина России.