Чертольские ворота

С кутанных туманом площадных окраин коренные москвичи тоже кричали что-то — кто их там поймет? Конечно, тоже звали Шуйского на царство — сквозь ревность ближайших.

Наконец возвели на пятак самого. До трех раз отворачивался от митрополита, наконец сел и сказал:

— По Божьему хотенью...

Отсель «молодого» царя повели в баню и церковь. Меж банею и церквой стоял на ковре крест, одобренный заранее всебоярой Думою, то есть совместно и новой — Дмитриевой, и мятежной — совершенно новой, и совсем ветхой, мягкой и старой. Сей крест царь новосадимый (быстро, обжигаясь о ледяные щиколотки Христа губами) целовал на том, что никому не станет мстить и помнить мимошедшее, а равно не пожелает ни судить, ни жаловать никого сам без их боярского согласия и приговора. Да, паче чаяния, никоторого указа ни писать и дела не затеять без согласия же сих сильных Руси.

На всем том Шуйский умело крест и целовал.

Все, впрочем, понимали, что ближние к Дмитрию стольники и окольничие (не заговорщики), как меньшее, должны быть сосланы на податное воеводство в захолустья — что с ними сделано и было.

После крестоцелования Шуйского и все бояре, и стрельцы, и останние немцы целовали тот же, тихо теплеющий, крест — служить, и прямить, и не заготовлять царю во зло ни зелья, ни коренья.

Во все пределы царства поскакали грамоты про то, что чернокнижник Гришка пойман на самом престоле, сдал все свои (те и те) воровские дела и покончил свою жизнь суровым способом. Дальше указывалось, что новому государю Василию Иоанновичу Шуйскому-Невскому вся Русь уже била челом всех своих лучших людей — боярства, священства, мещанства и ириказшества всех городов, в том числе и того города, куда рулон сей слан. А посему в городу сем в три дня сроку всем перецеловать под роспись крест и под соборный перезвон перепеть все, что нужны, молебны.

Живые поляки были оставлены все под московским засовом, пока Сигизмундова дума зане не побожится, что не обижается. Чтобы иметь твердый повод держать пленных, заставили Яна Бунинского, счастливо отсидевшегося от погрома у каких-то протестантов в деловом кумпанстве, увековечить на бумаге замысел Дмитрия — панскими клинками скосить московитый сенат. План пагубы был готов уже детально: Федора Мстиславского убивал пан Ратомский, Шуйских — Стадницкие с Тарлом, так и иные — дальнейших...

Поляки, кучками и порознь, в полной безвестности всего, что за их слабыми воротцами, вздрагивая при каждом колоколе, вельможи и челядь, сидели...

Новые высшие налегли только сразу на самозванского тестя. Уж он-то был враг без упрека — исконный. В нем, первом нанимальце смут, — оправдание крови вчерашней.

Мнишек был происшедшим убит совершенно, поэтому бесстрашен, как черт.

Сковав пенные гребни манжет на груди, он благодарил вошедших в его узилище сенаторов московских за отменное гостеприимство. Угощение их тоже велико и беспримерно. Разве чуть солоновато и немного горячо. Так что после оного у многих выблеваны души!..

Выборные бояр и слова поначалу не умели вставить. Им были мгновенно показаны подлость и злость непросвещенные прямо в их сердце. Не безвинные поляки здесь обманули кого-то, но их — все. (Представленные доказательства). А вы, великие бояре, как вы нас, слишком положившихся на ваши письма, на кресты присяг, приехавших, как благодарили за него, что мы его столь добросовестно вам сохранили, чисто воспитали и помогли встать на ноги! Как смеете теперь лепетать, что это был не он! Все письма ваши целы у короля! Значит, ВЫ нас обманули! — уж не знаю, сейчас или тогда! Как вот оправдаетесь вы перед вечностью в столь страшных и спешных давешних убийствах? Чем виноваты наши музыканты? Надо было к вам приехать с целым войском, а не с двумя доверчивыми тысячами, к вам, которых тут сто тысяч на Москве. ТАК мы сделали бы, ежели б знали к вам вражду. Мы же, будто братья ваши, жили у вас без лукавства — врозь, кто тут, кто там — какой тут к бесам умысел? Сколько ж вы в Польше теперь создали вдов и сирот, разве нельзя было поменять стул под человеком без этого? Но Бог — на небесах...

Наконец Мнишек иссяк и пошел по кругу башенной светлицы, тряся зябкими брыжами.

— Ну Бог с тобой, не виноват, — повинились перед ним бояре. — Но и мы не виноваты же, а виноваты твои перепившиеся своевольники, кои приручали, идя с пиру, наших женщин и детей, смеялись и гордилися над нами, грозя — пересвятив и перепив — убить нас. Они и возмутили целый город. Но при чем мы?.. Мы унимали беду, как нам мочно. Но кто же может противостоять сотням тысяч, раз они уже пришли в движение?.. Это во-первых. Во-вторых, твой зять тоже ведь нам дал довольно поводов, послуживших для его кончины... Он и телятину жрал, и держался вообще... словно ваш гнилой язычник. Да в конце концов и нас заставил бы творить там всякое... что супротив нраву Москве, уж не благой путь.