Чертольские ворота

«Поелику от погрызок московлян с Литвою самой монаршей власти нет по сути никакой угрозы, то — Шуйский убежден был пуще прежнего — монарху и не следует пока ни той, ни этой стороне, чтобы не восставить их против себя, делать суровых внушений. Пусть себе литвины и посады, как и прошлый год, вернехонько обучат друг друга учтивости. Должно, разве что, на свадебное время усилить караулы в слободах и в Белом городе (переметнуть туда стрельцов — хоть из Кремля), да рать новогородцев, что по царскому указу спешит уже на сбор всех войск к Ельцу, пока под стеной столицы приостановить — на случай».

В первую очередь в спальне Марианна сразу сбросила на едва поспевших служек все венцы и опашни: всю русскую коросту содрала — по-другому в ней и не отыщешься, не вздохнешь.

Даже восторгу первой славы, с утра содрогавшему воздух вкруг сердца ее, русское платье досадило. А с полудня, затмив все усталые славы, уже давило (ну пусть бы еще тяжело, тесно, а то таким дурацким кулем). В нем и Марианна напряженно цепенела будто пустотелым, дрянным пугалом.

Оставшись теперь в одной ночной венской сорочке с голыми руками, она ощутила себя несравненно защищенней и спокойней, похоже, вновь обзаведясь собой. Да, как просто, даже вздохнула облегченно: нашлась.

Хорошо, отцом выговорено условие, что уже с завтрашнего свадебного дня она будет в своем. Не она ли пришла править? А тут наваливается, заключает в горячо-парчово-черство-скучно-звонные оковы чуждая страна — славянство пещерное, отбирающее данную ей в родных угодьях душу и оттого, наверно, тоже — отвратительно родное.

Дмитрий почему-то ходил, зажигая еще свечи. Марианна, присев на ореховый столик, с которого сейчас же сошел край надпостельного занавеса, следила за супругом. Она давно готова была к сему часу — все она сделает. Вернее, с подушечных мягких высот понаблюдает, холодно и благородно, что с ее державной женской слабостию станет делать он...

Но сейчас, глядя на его неспешное простое продвижение, какие-то и колдоватые, и монашеские действия у темнокожих стен с огоньками, все-таки она испугалась. Ей все неосознанно казалось, что и здесь, сейчас, останется при венчанной чете кто-то — какие-то службы, гофмейстерины или бояре, — ну, для того же торжества, благообразия, что ли, которое чинно шло да шло и, казалось, даже прерваться на миг не могло, отпустить свою царицу... И отпустило вот, и никого. Вдруг тошный, жуткий от оставшейся слепой обыденности потреск свеч над нею и над ним, и только.

Дмитрий взглядывал на нее изредка и, вдруг управившись со светом, подойдя, сел прямо в порфире и штанах на постель. Сказал, еще раз близко глянув:

— Ты не робей давай... Я ведь не насильник, не дурак... Чай, вижу, что не люб.

Потер закапанную воском руку.

— Ну, обсудим?..

У Марианны-царицы замерцали глаза. Поражена — чем? — и самой не весть. Верно, прежде она так чувствовала — любой пан войдет в колени девы, дабы выйти не из таковой, чуть только пустит закон туда пана.

— Стась рассказывал мне о тебе... Хочешь, теперь я буду тебе братом?.. Я никогда не обижу тебя и, пока живу, никто в нашей земле... И ты не будешь как в плену, ты... Уж я сызмала знаю, почем эти заборы... Будем все другу друг говорить. Давай руку. Будем братом с сестрою?

Дмитрий говорил потаенно и честно. Безумным теплом, грустью звали, пели у него глаза: у девушки перехватило дыхание, может, такого-то обещанного братца, вместо небрежного, сурового — родного, не хватало во всю жизнь?

— Дай руку. Будешь сестрицей мне?

Толкались короткие округлые царицыны ресницы, побеждая внезапную влагу в глазах...

— Да, конечно, буду...

Государь поцеловал сестренку в лоб, потом она братца — в щеку. Потом он.

Нежно, чудесно решась, они открывались навстречу друг другу, уже весело ведая, что брат, что сестра... Капнуло на пол с наклонного подсвечника, и они перестали сближаться: в воздухе что-то между ними стеснилось. Крепче сдавились их руки. Их души остановились, и полегчали сердца. Теперь их вела распрямленная сила решенной приязни и оставшаяся мысль, что им, нежным братцу и сестрице, ничего больше не нужно и почти все можно. То есть ничего нельзя.

Они, годы равнодушные друг к другу, не знающие, как избавиться от обоюдной неизбежности, как телу тела избежать, еще четверть часа назад совсем холодные, а минуту спустя — так обрадовавшиеся, что нашли себе божеский выход, теперь в изумлении страстно желали друг друга.

Отрепьев метнул через голову на пол тяжелые бармы, царапнувшие камешками по лицу. Сестрица, помогая ему, быстро сбросила сорочку. Люто, бесшумно лаская... Вслух они более не назывались братцем и сестрой, но вполне понимали друг друга. Во внятном умолчании вскосмаченных глав, мерной речи тел и гулкой мысли рук их наслаждение возросло безумно.

Потом немного опомнившийся царь встал задуть свечи и уже во тьме дал себе в челюсть кулаком, постоял у отворенного оконца, содрогнулся весь вдруг и, махнув в сумраке расслабленной рукой, побежал под балдахин, укрылся с головой, с женой, великим стеганым, поблескивающим зачем-то одеялом.