Чертольские ворота

Потом сел, в страшной лени, в таз. Антитеза неслучайна: тяжело противостояние этого малого целому — своей нахальной лепотой, отдельным замыслом... Органы пола суть не части тела, суть орудия уразумения и растерзания его.

И красота окрест них Луке открывалась, разрушаясь. Уж семя ее таково — без разрушения и красоты этой нет. Не очень удивительно: чтобы и молотом дробить красивое, придется действовать тоже отчасти красиво — идешь ведь вдоль очертания, только в обратном как бы направлении.

КРАМОЛЬНАЯ СХОДКА

Окольничиха Головина, вставая из-за именинного стола, извинилась, что ей пора укладывать Семена и Артюшку, без нее этих детей никакие няньки не уложат. Для учтивых гостей ее исход был верным знаком откланиваться. Учтивые расцеловались и простились с дорогим хозяином, Василием Головиным, у его крыльца. Посвященные тишком еще остались.

Небольшое бесшумное время «так» сидели за столом, кто-то, полужестом, робко потчевал еще чем-то хорошим, оставшимся на блюдцах, соседа, тот, понимая, что уже не для того время, конфузливо отказывался... Слушали из-за трех дверей плач бунтующегося против одеялец и перин Артюшки... Каждый, не сдвигаясь с места, вроде как все сильнее затаивался. Над столом, казалось, образовывались и, лопаясь между людьми, только чище веяли провалы.

Наконец, точно по праву младшего на воинском совете, на краю стола разговорился дворянин Валуев:

— Вот замуж берется теперь из-за границы; жалованье наше раздается польским людям... — говорил он так бесстрастно и сурово, точно только что вошел и, отдуваясь еще от погоды на улице, отвечает на распрос о ней, — ... в соборы водится, дается причащение некрещеным, чуется — в неволю к ним пойдется...

Дмитрий Шуйский молча перебил его поднятием руки и указал Головину глазами на завешенную индусскими махрами переднюю: там все мялось двое слуг, не знающих, чем еще переменить заключительное блюдо пиршества. Головин рукою же поведал: мол, эти ничего, но одновременно и кивнул, то ли отчасти согласясь с Дмитрием Шуйским, то ли из усердия уважить гостя, сам встал и нешумно выпроводил слуг.

— Не говори при холопьей онуче, — прояснил Иван Шуйский Валуеву смысл этой заминки. — Онуча онуче скажет.

Валуев, с разрешения (неотличимого сейчас от понуждения) старших, повел дальше:

— Делают уже, что хотят, ругаются над нами, грабят нас, похабят нас, нас судят, нас... нас... наснасилуют...

Валуев захлебнулся, но не от правого негодования, которое предполагали все вылузгиваемые им слова, — от крайнего смущения, волнующихся сил робости: дворянин только второй раз сидел в собрании окольничих, протодиаконов и — аж! — бояр. И хоть нынче с легкой руки венценосца такой разнобой — от мельчайших до большущих за одним столом — не был уж никому в диковину, все равно Валуев волновался. Прежде всего, он неуют здесь чувствовал. И хоть благодаря сему новейшему обычаю Валуев вынесся к высокородству, возвысил даже голос, сев за многочестный стол, возвысил он голос именно против таких новостей возвышения. Чуял он ненадежность такого стола — здешнего, конечно, — не того, за который царь где-то садится. Может, и впрямь там, у царя, братство да ровня, легота небесная, но чуть только ниже: все это — игра и, наконец... прикрытие измены. Все понимал совестливый, стеснительный Валуев, да не нес челобитной на лиходеев царю, сам свято здесь лиходействовал. Оттого ли, что не устоять «валую» на земле, сошедшей с трех китов: лада, меры, привыкновения! Не может быть царем тот, кто, свешиваясь с бренной плоскости, в китов тычет острогою безразумно!

После Валуева, быстро присаженного старшими, тверже говорили стольник Татев и посол Татищев. Но все то же: пропадает православие, а так нельзя. Никто не говорил о самом кровном — тогда еще более он здесь отъединится от других, хоть это отъединенное, каждое, кровное и свело сегодня всех за поздним угощением Головина — мужа не слишком знатного, не слишком подлого.

Направо несколько бояр, воссевших на особых стульях, молчали, что обижены до темной глубины ежедневным посажением в Думе выше их безродных псов Нагих (пьянчужка Михрютка Нагой аж в чине конюшего! Ко-ню-ше-го!), опричного пащенка Петьки Басманова, вора Мосальского Рубца! Сам-то, сам-то — если даже и не Гришка — от шестого, сиречь христопротивного! — брака Иоанна (и ведь черт-те с кем! и неча, неча такой душистою родней да в рюриковичьи носы нам пихать!..