Чертольские ворота

Но и за полночь — на всякий случай тихо заглянувший, при одной свече — шафер Бучинский хорошо увидел: вовсю работают еще пододеяльные орудия. И Ян, удовлетворенный в национальном и придворном чувствах, прикорнул в сенцах.

Царь же, заморив страсть, еще долго уснуть не мог в свою первую брачную ночь. Лежал просто, только вынув руку из-под притворившейся спящей суженой, глядел на серое ее, равновесное с ночью, совершенно понятное чужое лицо.

НОВОЕ ИСКУССТВО

На двунадесятый праздник учинено было касание к высшим гостям нерукотворного образа — из рук архиепископа. И опять не то: кто из римлян прикладывался к щечке лика, а кто и — пагуба бесова! — совался к губам.

Наблюдательный Стась Мнишек был из немногих, кто знал, что, по православному обычаю, целовать у иконы надо длань. Но на приподнятой перед ним длани Мнишек увидел три расслабленно воздетых перста и два поджатых, большим нагнетен безымянный. И ротмистр кощунственно фыркнул: ему показалось, Спаситель сейчас щелкнет его по носу.

Еще попозже Стась подметил, что различие способов, которыми поляки и русские звонят в часовнях, похоже на различие их же манер писать и разговаривать. Польша думает, а рассуждение чувств Руси колоколом неуклонным стоит. Поляки так и сяк раскачивают — на цивильных рычагах — свой колоколец вокруг своего языка. Напротив, чтобы коснуться языком тяжкого русского колокола, русскому звонарю нужно раскачать сам язык.

Отпраздновав еще один день, все высокие гости взошли на москворецкую стену — насладиться видами ночной Москвы. Но вокруг впотьмах уже не было города, не было вообще ничего такого, что сравниться могло с божественными небесами над темной земной головой.

Поневоле вельможи, художники их и пииты, осудив бегло низовую «дичь», принялись выражать небеса. Лука Килиан объявил, что луна — китаянка в чернейших, усыпанных алмазиками волосах. Нет, сказал кто-то (на русском, без малого акцента), небо — грудь молодой араичанки, огромная, набухшая, стреляющая точно — в рот, в глаза отовсюду — ровными струйками нескончаемого молока.

Над другой, не чувственной, а умной группой на стене шел поиск в ночных сферах Сириуса, Персея, Рыб и Льва, но над зрителями определенно завис только вечно сухой ковшик.

Внизу, мерцая, как котовым оком, фонарем, прошел караул — в молчании. Но, сменив друзей, сел и запел — видимо, узрел тоже ясные звезды.

Стась подумал: что это стрельцы никогда не поют, шагая? Нет песен для строя?! Вот шаг у них и нечеткий. Как мог, он сразу переложил на московские слова мазовский марш. Марш дал ритм, но слова все равно привнесли разлетную унылость, получилось что-то глупое и новое. Но стрельцы уже на другой день — вольной колонною по два бредущие — распевали:

Срывая красным сапогом

С полей упавшую росу,

Наш караул сейчас идет,

И каждый к своему посту...

И каждый думает о той,

Что верно ждет и златом нижет:

Любимый, милый, золотой,

Тебя я жду, тебя я вижу...

«Пишу я здесь много и плохо, — извещал своего друга-фламандца Лука Килиан. — Плохо — то ли от тихой досады, что посреди этого бескрайнего праздника один, словно холоп, работаю, то ли все, что силы имел обозреть тут — прямо таково, что не мне написать хорошо. Люди здесь таковы...

Таковы, словом, что не писать их, а пока бы за счастье только присесть наблюдать — как возможется долго. Но людей сих не писал еще никто, им ничего не будет стоить и дожить неписаными, потому и тороплю кисть, чтобы самому не упокоиться, радости своей на век холста не продлив.

А мажу, порчу! Разве только чуть... Но слепну, сам уже не разумею — что в рамках, без рамок тут поделано. Хоть посмотришь ужо — посмеешься. А и приветишь, не горше ли? Боюсь, урываю под кисть разве общее сходство. Славь, не славь тут рельеф, школу, тона-полутона, а пока сердце сердцу не стукнет, не уверюсь, что и ты испил оттоле же, и не ублажусь, что Создатель походным сосудцем своим и меня к стремю приплел.

Видел бы ты, как здесь вельможи улыбаются! Яснейшая радость наших магнатов сравнима с худшими усмешками здешних простых. Так с чем же у нас сравнить их радость?

Здесь прилагаю эскиз одной легкой туземной улыбки. Сам я так и не открыл, принадлежит ли она мужу дворянского или духовного звания — но он весьма близок царю. Прозвание мужа сего означает не более, как Мироздание. Думаю, я передал вполне общее сходство его узкой головы — гриватой по краям и поредевшей сверху — с недовершенной неаполитанской башней. Но ловишь ли ты эти ниточки, через какой-то легкий блок мгновенно вдруг вверх подтянувшие уголки его уст к той точке мысли — просиявшей вдруг в его уме. Скажешь, может быть, что не стоило мне забираться очень далеко, дабы исследовать светлую природу улыбки, точно не улыбаются и ближе, да прямо у нас... Но тогда, значит, я просто не дал (даром, что дал комментарий) портрета: не блеснуло тебе ничего.