Чертополох. Философия живописи

Кричать в ночь – это для испанской живописи отнюдь не метафора, а сугубый художественный прием. Черная ночь (которую мы знаем по поэзии Лорки и грозовому небу Эль Греко) – главное действующее лицо испанской драмы. Черный – для испанцев является полноправным цветом спектра, а вовсе не отсутствием цвета, как в живописи прочих европейских культур. Классическая европейская палитра не включает в себя черный, но испанская палитра акцентирует именно черный как цвет, образующий контрапункт. Испанцы пишут – отталкиваясь от черного, подобно тому как итальянцы ведут отсчет от голубого, от цвета небесной тверди. Черный для испанского живописца – не бесцветие, это цвет трагедии и рока, цвет судьбы, и Гойя черный цвет любил, как солдат любит битву. Когда Гойя пишет черные накидки загадочных дам, черные сутаны инквизиторов, вороных коней французских кирасиров, зияющее черное небо Мадрида – он продолжает оставаться исключительно чувствительным колористом. Он знает все про другие цвета, он мог бы подобрать полутона, но суть драмы в том, что когда наступает кульминация – то слова возможны только окончательные. Вот черный цвет и есть такое окончательное слово. Мы часто употребляем выражение «называть черное – черным и белое – белым», имея в виду ясность высказывания, не-замутненность сознания. Но попробуйте назвать черное – действительно черным. Попробуйте всем тем, кто претендует на сложный перламутровый оттенок, сказать, что их души – черны. Называть белое – белым, это еще можно, а вот назвать черное – черным – затруднительно. А Гойя только этим и занимался.

Романтические французы одно время пытались перенять испанское отношение к черному, дать черному цвету равные права с прочими цветами; Сезанн иногда включал черную краску в палитру, Мане в своем «испанском» цикле почти доходит до испанской черноты в лиловых тонах, его «Расстрел императора Максимилиана» (фактическая реплика на «Расстрел 3 мая») дает целый веер черных цветов – но испанской мощи в черном цвете нет; француз с Больших бульваров никогда не будет так же чувствовать черный, как испанец. Включить черный цвет в палитру, не имея намерения им пользоваться по назначению, – невозможно; это все равно, что носить при себе оружие и бояться его применить. Черный цвет испанцев сделан для обозначения судьбы, которой брошен вызов. «Расстрел императора Максимилиана» остался жанровой картиной, а «Расстрел» Гойи стал символом сопротивления судьбе.

Если надо выбирать символ сопротивления небытию, сопротивления истории, сопротивления власти – то им в европейском искусстве навсегда останется повстанец в белой рубахе на фоне черной мадридской ночи.

Впоследствии этого героя Гойи скопировали десятки раз. В любой европейской традиции через этот жест восставшего – повстанец раскинул руки крестом и уподобился Распятию – художники снова возвращались к христианской парадигме. Христос, он ведь тоже повстанец. Христианство – и нетерпимость к социальной несправедливости; об этом написаны «Воскресение» Толстого и «Отверженные» Гюго – эта мысль вовсе не оригинальна, просто Гойя нашел для этой мысли идеальное пластическое выражение. В этом жесте соединилось все, тут и Маяковский с его евангельским коммунизмом, и священник Камило Торрес, и латиноамериканский католический социализм, и Хельмут Джеймс фон Мольтке, католик, восставший против Гитлера, и Диего Ривера, и христианство Пикассо. На «Плоту Медузы» Жерико, на холсте «Свобода на баррикадах» Делакруа, в «Восстании» Домье вы увидите тот же жест – обращенный сразу ко всем; возможно, это характерный жест восстания; значит, римляне выбрали этот вид казни не случайно. В «Гернике» Пикассо поверженный матадор точно так же раскинул руки крестом. Возможно, этот жест со времен казни Спасителя стал символизировать победу – не странно ли: миллионы людей носят на груди знак креста, символизирующий бесконечную муку, но для верующих этот знак – символ надежды. «Родина-мать зовет» и статуя на Мамаевом кургане – это все реплики на автопортрет Гойи в «Расстреле 3 мая», а через него – на Распятие. Никак не меньше – именно на Распятие он и ориентировался – именно такими категориями и мыслил Франсиско Гойя.

Гойя – католический художник в католической стране, много думавший о религии и жертве; и, однако, у зрителя часто возникает сомнение в его отношениях с церковью и даже с верой: слишком много в нем плотского, слишком много в нем земного и страстного. И только «Расстрел 3 мая» объясняет противоречия – своим крестом он считал свободу и восстание, этот крест и нес. В конце концов, это очень просто: если ты христианин, ты не можешь терпеть унижение себе подобных и гнет сытых. Это крайне просто – только выговаривается с трудом.

Впрочем, Гойя сказал много разного, прежде чем решился сказать так ясно, и случилось много всякого, прежде чем он закричал громко.

2