Чертополох. Философия живописи

Существуют два разных Гойи: дворцовый, паркетный художник с блестящими парадными картинами, с которых улыбаются кукольные дамы – и грубый мужицкий бытописатель, который рисует народные гулянья. Есть бесчисленные портреты дам – и есть грубиян «Точильщик», смотрящий на дам исподлобья.

Вот, например, в истории Северного Возрождения есть Питер Брейгель Мужицкий и Ян Брейгель Бархатный; свои прозвища они получили именно за то, что Брейгель Мужицкий рисовал быт мужиков, а Брейгель Бархатный – быт нарядного купеческого сословия. У Питера Брейгеля, конечно, встречаются персонажи зажиточные – он художник, объясняющий устройство всего мироздания, все этажи социальной лестницы он описал; но его короли и богачи запрятаны в далеких задних планах картин, вы их не сразу разглядите в «Вавилонской башне» или «Триумфе смерти» – а вообще Питер Брейгель изображал, как живет крестьянский люд, как мужики пьют, работают и пляшут.

А вот Франсиско Гойя, он умудрился быть и Гойей Бархатным и Гойей Мужицким – одновременно.

Если вы захотите составить представление о быте двора испанских Габсбургов и манерах вельмож, то изучайте Гойю; но если захотите знать, как мадридские мужики хлещут риоху, как работяги вкалывают, как девицы пляшут фламенко, как ворюги дерутся на ножах – тоже изучайте Гойю. И то, и другое художник рассказывает в подробностях, и он знает, о чем говорит.

Это еще не все, противоречия Гойи этим не исчерпываются. У всякого художника есть камертон – тот положительный герой, от характера которого отсчитываются характеристики остальных героев. У Гойи таких героев очень много; помимо автопортрета в белой рубахе, он написал сотни биографий и вжился в сотни образов; соблазнительно сказать, что он пишет историю Испании, исследуя каждую биографию – но важно здесь то, что художник во всякой картине страстно судит и всякий раз страстно защищает, причем часто защищает противоположные человеческие типы.

Вот цикл «Капричос», где Гойя – защитник морали, он говорит от лица народных обычаев и традиций, он высмеивает светских сладострастников и шлюх, защищает семейный очаг, а вот его же «Махи на балконе», апофеоз соблазна и ветрености. Поглядите на портрет его жены, Хосефы Байеу: художник показал достоинство скромности и долга, это один из самых прекрасных образов добродетели. А теперь посмотрите на «Обнаженную маху» – портрет возлюбленной Гойи, герцогини Альбы, влекущей и безнравственной, для которой морали не существует вообще – рядом с ней даже античные Венеры целомудренны, это воплощенная похоть, причем похоть героическая. И диву даешься, как это один и тот же человек мог ценить в жизни две прямые противоположности? Герцогиня Альба даже не обнаженная – но бесстыдно голая, и ее тело написано с тем небрежением к моральному уставу, который мог бы себе позволить Курбе; но Курбе не писал целомудренных матрон и прелестей семейной идиллии.

Гойи хватало на все: он пишет про разную жизнь и пишет по-разному, меняя интонации – вообразите писателя, который переходит с фельетонного жаргона на стиль высокой трагедии; это иногда ерническая интонация Зощенко, а иногда – величественный слог Толстого. Он то рисует карикатуры, то пишет героические портреты, и часто это сочетание присутствует в пределах одного пространства листа. Он рисует гротескную кривую рожу прохвоста – и тут впору возмутиться: как же это он не рассмотрел движения души прохвоста, осмеял, не проникнув в психологию! Эти упреки Гойе предъявляли столь же часто, как Домье или Гроссу. Вообразите деятелей Массолита, которые вменяют Булгакову иск за недостаточно трепетное изображение новеллиста Штурман Жоржа или критика Латунского: эти литераторы ведь тоже люди, почему же автор не показал сложность их душевного поиска? Мещане вообще относятся к своему существованию крайне серьезно – полагают, что именно аккуратное изображение их внутреннего мира является оселком искусства. Но штука в том, что Гойя (как и Булгаков или Домье) отнюдь не игнорировал внутренний мир прохвостов; мешало одно – он реалист и пишет вещи в натуральном масштабе: то, что мелко, оказывается мелко, только и всего. Вам лишь показалось, что художник невнимателен к маленькому мирку: художник скрупулезно пересчитывает бантики в нарядах грандов, он выписывает аккуратной кисточкой жабо принцев, он выглаживает хвосты коней на конных портретах вельмож – но вдруг тот же самый человек, тот же художник, начинает писать размашисто, он бьет кистью наотмашь, сплеча – когда пишет орущие толпы мужиков, когда пишет сильных людей с подлинными страстями. Когда Гойя писал фрески в «Доме глухого» и когда он писал портреты грандов – это был один и тот же художник; но масштабы изображаемого различаются разительно.