Чертополох. Философия живописи

Гойя поразителен именно тем, что, рассказывая постоянно, он никогда, ни при каких обстоятельствах не врет. Мы все знаем, как это бывает, когда рассказчик увлекается и преувеличивает, что-то недоговаривает, о чем-то умалчивает; например, наша история – хоть недавняя, хоть революционных, бело-красных лет – пересказана многими столь тенденциозно, что запутаешься: а как оно было на самом деле? В случае Гойи можно быть всегда уверенным – этот человек вам все расскажет так, как было на самом деле. Если он рисует суд инквизиции, вы можете не сомневаться – вот так именно эти суды и проходили, рисует процессию флагеллантов, рисует сумасшедший дом или бал, тюрьму или дворец, можете быть уверены – он рассказывает точно. Когда в любом музее входишь в зал Гойи, всегда охватывает то же чувство, какое бывает в светской толпе, куда неожиданно входит подлинно значительный и честный человек. Это вызывает общую неловкость. Он словно рассекает толпу; всякий немедленно понимает, что притворство и фальшь рядом с таким человеком невозможны; этот человек будет вести себя и говорить ровно так, – как это требуется законом правдивости, а других законов этот человек не признает.

3

И самое главное, что есть в этом человеке – например, в Гойе – это бесконечная упорная свобода. Франсиско Гойя – как чертополох, неудобный, колючий и живучий; никогда не знаешь, что он скажет в следующий момент, уколет он или нет; но можно быть уверенным: за ним не задержится, он скажет ровно то, что захочет, уколет, как пожелает – ничто не остановит.

В его эпоху, в точности, как и теперь, правду не любили. Правдой называли то убеждение, которое принимали всей социальной группой, удобную гражданскую позицию – возможно, и неплохую; важно, чтобы ее разделяли с тобой соседи по столу.

Метаморфозы гражданских позиций случались в ту пору столь же часто, как и теперь. Министр двора, примыкающий к партии, поддерживающей оккупантов; вчерашний оппозиционер, становящийся губернатором; защитник либерализма, тягающий из казны миллионы – это все не сегодня придумали, во времена Гойи этого добра хватало с избытком. В карнавале сменяемых убеждений самая большая роскошь – это всегда говорить то, что думаешь. Такое может себе позволить не каждый, такое стоит дороже, нежели украденный пенсионный фонд. Именно этой роскошью Гойя и обладал. На примере его искусства легко показать динамику настроений тогдашней либеральной Испании – и понять, что такое свобода творчества.

В 1799 году Гойя сделал серию офортов «Капричос», эти офорты все знают. «Капричос» – это рассказ про то, как идеология и суеверия убивают живую мысль, как сила темных веков не дает родиться новому, как жадные старики душат молодых. Это про испанскую инквизицию, про феодальные порядки Испании, про то, что страна задыхается. Гойя погрузил эти листы в темноту – есть техника акватинта, которая позволяет сгущать черноту тона офортного листа, добавлять к тонкой линии иглы резкое движение кисти, словно живописец прошелся кистью по графическому листу. Черные листы «Капричос» напоминают черные фрески «Дома глухого» – Гойя своей акватинтой добился любопытного эффекта – поверхность листа иногда напоминает фреску. Графики обычно дорожат ощущением чистоты бумажного листа – белое пространство должно «дышать», бумага – трепетный материал, в отличие от холста и стены. Гойя словно игнорирует это основное требование графики, он намеренно убивает белизну бумаги, уничтожает трепетность – зато достигает эффекта фундаментального сообщения; это на бумаге, да, но это как фреска – на века. На века, и одновременно – листовка. Это была та особая графика, которая не предвосхищает живопись – а как бы служит итогом живописи: вот, художник написал много картин, а теперь скажет все то же коротко – и разбросает по городу листовки.

Гойю преследовали за эти офорты, он рисунки делал тайком, сейчас сказали бы – это был классический андеграунд.

В те годы примером прогресса для испанцев, ополоумевших от инквизиции и королевских налогов, была революционная Франция – во Франции произошла Революция; оттуда поступали дерзновенные прожекты и брошюры; туда феодальная Испания послала войска, присоединив испанские штыки к антиреволюционной коалиции.

И Гойя, как все вольнолюбивые испанцы, бредил французской свободой, а косную Испанию – презирал. В листах «Капричос» вы найдете такие отвратительные хари тогдашней Испании – попов и идальго, палачей и шлюх, – что объяснять ничего не надо. Это похоже на описание советской номенклатуры или российских коррупционеров – о, придите, благие силы цивилизации, и спасите нас от нас самих: сон разума рождает чудовищ!

Прошло всего десять лет – и прогрессивная Франция пришла в Испанию; сон разума кончился – воссияло солнце прогресса. В Мадрид вошли наполеоновские войска – чтобы сделать Испанию частью империи Бонапарта.