Чертополох. Философия живописи

Тридцатилетняя война была бесконечным ужасом; казалось, что она никогда не кончится: воевали все со всеми – и воевали всегда. Люди успевали родиться и умереть, а война все шла, и причины ее уже забылись. Это крайне напоминает современную нам историю, в которой ветераны Первой мировой выходили на поля Второй мировой, их внуки участвовали в холодной войне, а их правнуки бомбили Сербию. Война все тянется и тянется, переходит в сегодняшний день, и попробуйте определить ее при чины.

Маньеризм – это искусство периода европейской гражданской войны, надо произнести это со всей отчетливостью. Филигранный и щепетильный Жак Калло жил в реальности бесконечной бойни, выключить телевизор было невозможно, война была везде. Ее абсурдность – это и есть маньеризм; отсутствие критериев оценки превращает вечный ужас в своего рода пляску смерти, в мортальное кокетство.

Война порой рождает героев и гимны. Но Тридцатилетняя война, как и Первая мировая, героев не родила. Поскольку поводом для сражений и смертоубийства были алчность и глупость, брутальное поведение не становилось героизмом: героизм предполагает гуманистическую жертву, а не было повода для жертвы. Славы, купленной кровью, было в избытке: отличились мушкетеры, описанные Дюма, прославился принц Конде, трагическую интригу вел генерал Валленштейн. Но жертвенного солдатского героизма война не знала: дрались все со всеми, понятие родины менялось что ни сезон, дрались за амбиции дворов, за религиозную автономию, за обладание бессмысленной областью, а после боя выяснялось, что область продали третьему лицу, а предводитель войск поменял религию. Это был парад жадности, жестокости и безответственности, какой уж тут героизм. Война катилась по странам Европы – пестрая, крикливая, безудержная, как цыганский табор.

Искусство XX века обозначило поколение, пережившее Первую мировую бесцельную войну, как «потерянное», но именно его описывал маньеризм XVII века; маньеризм – это искусство потерянного поколения. То было искусство, потерявшее героя, заменившее твердые портретные характеристики мятущимися по холсту толпами. Олдингтон назвал свой роман «Смерть героя», имея в виду то, что классический образ человека, воспитанного Просвещением, убит реальностью XX века; но в XVII веке именно так и убивали Ренессанс, именно так и расправились с представлениями о гармонии. И тогда – ну, прямо как сейчас – художники опешили: как же так, вы же говорили, что человек есть мера всех вещей? И что же теперь?

Художники XX века обратились к образам бесприютных циркачей и арлекинов. Помните акробатов Пикассо, клоунов Руо, циркачей Ван Донге-на? Это они еще раз нарисовали комедиантов, бредущих по дорогам Тридцатилетней войны, всех отставных барабанщиков и маркитанток, цыган и бродячих жонглеров XVII века. Именно тогда и появился этот пестрый сброд, скитающийся из картины в картину по пустырям побоищ. Так вот ходил по Фландрии Уленшпигель с другом Ламме, так странствовал бродяга Симплициссимус, так было рассыпано бродяжье конфетти по дорогам военной Европы; кочевали цыгане, комедианты, монахи, беженцы войны. Все эти кибитки, накидки, маски смешались на картинах Алессандро Маньяско и Жака Калло в пеструю декорацию. Генуэзец Маньяско рисует дикие оргии разбойников, он же изображает трапезы монахов, сумасшедшие дома, цыганские таборы, его персонажи кочуют из картины в картину, монах становится сумасшедшим, а потом разбойником. Это и была реальность Тридцатилетней войны: спектакль без сюжета, неотвратимый и бессмысленный, как Первая мировая. Война предстала страшным фарсом, в котором каждый персонаж (генерал, разбойник, монах) носит маску постоянно, а его лица уже и нет, и сердца у него тоже нет. Странствующие комедианты и вольные отряды рейтаров, наемники и проститутки движутся по миру хаотично, без цели, наудачу. Скажите, это семнадцатый век или двадцатый?

В XVI и XVIII веках – во время Возрождения и Просвещения – померещилось было, что у людей может быть осмысленная, разумом поверенная история, не Ришелье придуманная, не принцем Конде сформулированная. В эти странные лакуны времени люди старались построить свою жизнь по рецептам Канта и Гёте, Пико делла Мирандолы и Эразма. То было время ясных линий, открытых лиц. Но прямая линия быстро кривится.

Кривляющийся рисунок, хихикающая линия, витиеватый мазок, развинченная походка персонажа стали характеристикой пластики маньеризма. То, что описывает Калло, ужасно, человеческий разум не может вместить то, что художник изображает в подробностях все виды казни (колесование, дыбу, сожжение на костре, гарроту), но персонажи офорта паясничают, словно не осознавая ужаса реальности, в которой находятся.