Чертополох. Философия живописи

В диалоге «Пир» Платон доказывает, что Эрот имеет уродливые черты, поскольку ищет любви и гармонии, и, коль скоро он их ищет, стало быть, он ими не обладает сам, а значит, внешний вид божества Любви – уродлив. Если применить это рассуждение к феномену свободы, то можно утверждать, что поскольку свобода ищет неведомую еще гармонию развития, то, следовательно, сама свобода этой гармонией не обладает, и, значит, свобода лишена определенных черт, не имеет лица вовсе. Это рассуждение бы могло нас устроить, но попробуйте сказать это тем, кто идет умирать за свободу, кого уже сегодня позвали на баррикады. Было бы крайне обидно отдать жизнь за то, что не имеет лица, за то, чего нет – за иллюзию. Мы, конечно, знаем, что политики нас обманывают – но сказать, что свобода, за которую мы должны отдать жизнь – это химера, это, пожалуй, чересчур. Страсть к свободе стала своего рода религией, новым социальным культом – но ведь невозможно верить в то, что еще не состоялось. Если бы массам людей объяснили, что они истово верят в то, что не нашло своего выражения, манифестанты бы расстроились. Мы определенно считаем, что свобода есть нечто конкретное, обозначенное в конституции. И, следовательно, считать, что свободы – как факта – нет и ее лик туманен, нельзя.

Надо сказать, что никогда в истории человечества художники не обозначали целью своего творчества – свободу. Лишь во второй половине XX века возникло утверждение, будто искусство есть урок свободы, который мастер преподает зрителю. Сегодня это положение принято за непреложную истину. Поэт Бродский писал, что «словесность» (следует понимать шире: творчество вообще) есть «дочь свободы», а концептуалист Кабаков уверяет, что единственный урок, который дает искусство – есть «урок свободы»; и это звучит прекрасно. Однако на протяжении веков люди думали, что причиной творчества является совсем не свобода – но напротив: своего рода обязательства морального толка. Искусство возникало для того, чтобы прославить Бога, выразить любовь или милосердие, преклониться красоте жизни, воспеть величие родины или величие природы. Свобода индивида никогда не была не только целью искусства, но даже и побочным продуктом. Отдельное стояние Дорифора или Давида символизирует не свободу и уникальность данного героя, но стать граждан общества, принцип прямой спины гражданина, защиту Отечества. Винсент Ван Гог весьма удивился бы, узнав, что он стал символом свободного художника, он был прежде всего тружеником, поклявшимся служить людям, воспеть каждого крестьянина в Нюэнене, каждого шахтера в Боринаже. Нет, и никогда не было у искусства особой цели прославить отдельную свободу – отдельная свобода, согласно категорическому императиву, вообще невозможна без учета свободы соседа – однако не столь давно данная цель была сформулирована.

Формулировка стала индульгенцией и освобождением от общественной миссии и канонов – но, прежде всего, от формы, от антропоморфных черт.

Свобода от общественного служения (манящая, казалось бы, перспектива) неминуемо должна устранить пластику из искусства. Дело в том, что пластика – это представление о единой форме, объединяющей фрагменты в целое, пластику можно уподобить общественной идее, идее государственного строительства. Предмет и объект состоится как таковой только внутри взаимосвязей – собственно, принцип Николая Кузанского «познание – это сравнение» как нельзя лучше объясняет нам, что такое пластическая идея: вне общественных обязательств нет формы вообще. Принять принцип тотальной свободы – значит отменить форму. И послевоенное искусство Европы форму старательно отменяло.

В XX веке возникло представление, принципиально новое для всей западной эстетики, будто искусство есть средство для прославления личной свободы; но личная свобода не может выражать себя через формы общественной эстетики. Так, искусство отказалось от пластики; закономерным шагом стал отказ от антропоморфного образа. Искусство отменило образец, оно отныне ведомо не единым Богом, но множеством демиургов. Абстрактное понятие Свободы заменило конкретного Бога, и отныне образ в искусстве стали создавать по образу и подобию Свободы.

Это обусловило причуды современного искусства – Свобода может явить себя в разных видах; она не может лишь одного – иметь определенные человеческие черты. Антропоморфные (говоря точнее, божественные) черты человека из изображений исчезли.

Человек XX века столь долго боролся за свободу и свои права, что освободился начисто, полностью – в том числе от своего образа и тела; он освободился от связи с Богом и традицией, с происхождением и культурой – он стал невидим. Свобода оказалась пустотой.