Чёртов палец

— Обратитесь к Ветлугиным, — посоветовал штабс-капитан. — Здесь, в Петербурге, они ближайшие и, кажется, единственные родственники Константина Казимировича. Я, собственно, от них обо всём и услышал. Костя, знаете ли, в последнее время увлёкся этой дамой… итальянской княгиней, и я редко его видел. Он даже не сообщил мне о своём отъезде…

Ветлугиных, особенно Анну Фёдоровну, Навроцкий с некоторых пор избегал, но, собравшись с духом, решился-таки телефонировать. Трубку взяла Софья Григорьевна.

— Какое несчастье! — запричитала она, с трудом сдерживая слёзы. — Какое несчастье! Ведь он мне как сын. Говорила я ему: «Брось ты эту замужнюю итальянку! На что она тебе? Ты и в Петербурге сделаешь блестящую партию! Невест и красавиц здесь хоть отбавляй. Любая за тебя охотно пойдёт». Ведь не послушал! Бросил дела, вышел в отставку, помчался за ней в Рим. Я чувствовала, что до добра это не доведёт. Говорила ему: «Убьёт тебя князь, коли поедешь за ними! Ведь эти итальянцы просто сумасшедшие, из-за женщины на всё способны!» И вот пишет, что чуть не стрелялся на дуэли, что кончилось всё благополучно, что возвращается в Петербург. Я ещё успокоиться не успела, как вдруг телеграмма из Варшавы: лежит при смерти! Ах ты господи! Беда-то какая!

Слава богу, мать его, покойница, не дожила до этого дня. Молю теперь всевышнего, чтобы смилостивился над ним. И все мы целыми днями как на иголках сидим, ждём вестей. И Аннушка сама не своя.

В конце разговора Софья Григорьевна почти рыдала. Не желая долее мучить её, Навроцкий взял с неё слово, что она известит его, если узнает что-нибудь новое о племяннике, и попрощался. Первой мыслью его после разговора с княгиней было немедленно ехать в Варшаву и навестить Маевского в больнице, но, рассудив, что состояние того теперь слишком тяжёлое, он решил дождаться его выздоровления и возвращения в Петербург.

На следующий день, когда Навроцкий сидел за утренним кофе, просматривая свежий номер «Биржевых ведомостей», Афанасий вручил ему доставленную рассыльным записку от Шнайдера. В аккуратно сложенной записочке Иван Карлович уведомлял, что по сугубо личным причинам вынужден срочно взять расчёт. Навроцкий немедленно отправился к нему, но выяснилось, что несколько дней назад Шнайдер съехал с квартиры, не оставив нового адреса. Не было сведений о нём и в адресном столе, куда Навроцкий зашёл по дороге домой. Странный поступок управляющего удивлял его. Чтобы так вдруг бросить дела и исчезнуть, надобно было иметь серьёзные основания или не иметь совести. Даже если с ним действительно стряслось что-то из ряда вон выходящее, мог же он хотя бы телефонировать и по-человечески всё объяснить.

Дома Навроцкий узнал, что от Шнайдера прибыл пакет с бумагами и письмо. Иван Карлович извинялся и сообщал, что не может объяснить причину своего ухода, так как она крайне деликатного свойства. В пакете лежал краткий отчёт о состоянии дел князя, а также некоторые документы и бумаги, в которых, казалось, был полный порядок Навроцкий закурил сигарку и засел было за бумаги для более углублённого с ними ознакомления, но вдруг вспомнил, что назначил в этот день встречу Лотте, и, поспешно собравшись, отправился на Гороховую.

Когда он постучал в дверь её комнаты, Лотта заканчивала одеваться. В первое мгновение он не узнал её: кокетливая меховая шапочка с вуалькой, чуточку состарив, превратила её в элегантную молодую даму. Она встретила его радостным сиянием на лице, и, не успев ещё отделаться от своих невесёлых мыслей, он на минуту смутился, не зная, чему приписать эту радость, но, заглянув в её ясные, безоблачные глаза, будто восклицавшие: «Смотрите же, как я сегодня хороша!», моментально забыл о Шнайдере, о бумагах и целиком погрузился в бальзам благодушного, приподнятого настроения. Лотта словно околдовала его. Ни на секунду не отрывая от неё взгляда, он почти бессознательно заговорил о погоде, о масленице, о чём-то ещё и говорил без умолку, пока они спускались по лестнице и шли через двор к автомобилю, и, только уже запустив мотор, вдруг спохватился и подивился своей болтливости.

Заметив, что наряд её нравится Навроцкому, Лотта почувствовала себя уверенней, обычная её робость рассеялась. В предвкушении синематографа она была весела и разговорчива. Выяснилось, что этим развлечением она не избалована и побывала всего на двух-трёх сеансах ещё до переезда из Петербурга в Борго. Навроцкий же из любопытства изредка захаживал в синематограф, но предпочитал ему драматический театр и оперу.